Как я хотел бы, о Боже, чтобы этот эксперимент, наперекор
всякому здравому смыслу, длился как можно дольше! Но почему моя наставница
должна медлить? Ее рука становится все настойчивей. Ее движения неумолимы. И
вот наступает момент, когда я готов взорваться, раствориться, провалиться в
небытие…
Согласен: пусть эта женщина освободит меня от родных генов,
определявших мою сущность и извинявших однообразие моего выбора. Любовный
напиток, которым я мечтал воспользоваться, чтобы подчинить ее своим желаниям и
своей любви, течет между ее пальцами. Самомнение, которое я годами укреплял
пустыми мечтами, уже высыхает на моей коже вместе с патетической легкостью
обманов и фальшивых радостей детства. Эфемерный союз и одинокое расколдовывание
наших непохожих тел пробуждают во мне желание сходства.
Но сладкая пытка продолжается. Неприступная красота
становится на колени, и я чувствую прикосновение рта к моему усталому
инструменту. Ее язык и губы, ее влага и ее зубы уже не стараются что-то извлечь
из меня. Наоборот, это от нее, я уверен, идет в меня этот медовый сок, который
постепенно перемешивается с флюидами моих вен. С невыразимым наслаждением я
ощущаю этот летучий вкус в горле. Может, он всегда был во мне, уснувший, пока
этот толчок не помог мне его открыть?
Это волшебное чувство осязания… Разве думал я о прирожденной
своей униженности, что держала его в летаргии? Я весь превращаюсь в обнаженные
нервы. Прикосновения, трения и пожимания, что околдовывают мой уставший пест,
приносят мне облегчение после нетерпеливых укусов и упругой работы губ.
Дерзкий язык охватывает и обволакивает мое сокровище,
покручивает, вертит, как бы пытаясь заглотнуть, засасывает до самой глубины и
снова успокаивается на нем; его прикосновения, быстрые и горячие, его легкая
игривость, нежность, какая-то бережная неторопливость и отзывчивость обещают
мне восхитительные передышки и сны, долгие, как добрачные ухаживания.
Я нахожусь во рту, который любит меня, как будто
погрузившись в мои объятия. Его щедрость будит у меня под кожей какой-то нежный
пульсирующий электрический ток, который растекается вверх по моим ногам, по
животу до самой груди, заставляя твердеть соски. Накапливаю эту драгоценную
энергию, предвкушая момент, когда конденсаторы моего тела превратят ее снова в
разряды молний.
Кровь, что медленно вливается в мои сладострастные вены, уже
не возгорается огнем, который совсем недавно хотелось выплеснуть, как крик: она
лишь орошает и успокаивает мой пенис и мои виски. Ее текучая свежесть
соединяется с секретами неведомых желез, и они увлажняют мою шелковистую
опухоль крупными ароматными каплями своей росы.
Каким-то шестым чувством слышу ритмические синхронные звуки,
призывно отдающиеся в моих мускулах, побуждая их к чувственному танцу, сначала
медленному, потом все более смелому, который захватывает меня в свой бешеный
ритм.
Мой резервуар приподымается и расширяется, вбирает воздух,
как легкое. Предчувствия без образов, ослепительные молнии пронзают меня,
изменяют, преображают. Я становлюсь пустой полостью и погружаюсь все глубже и
дальше внутрь. Прежнее убогое сознание навсегда растворилось в моем обласканном
животе.
Кто я? Мой пенис превратился в грудь? А я сам всем моим
существом стал ртом, который заполняет другой рот? Помню ли я еще, после какого
поцелуя я пристрастился к самому себе?
Эти флюиды, эти родинки лимфы, эти живые ростки, эти цветы и
аромат, что оживляют своей божественной силой тысячи органов, участие которых в
сотворении чуда мне было даже известно, — неужели нужно было отказаться от
всего этого счастья только потому, что я не нахожу слов, какими назвать его? Да
и правда ли, что я не знаю? Может, просто не осмеливаюсь подумать над этим
названием? Какой страх сдерживает меня? Неужели древний стыд и тщеславие
амбиций лишат меня этих наслаждений? И я снова с усмешкой замкнусь в рамках
принятых норм — именно тогда, когда открылась их несостоятельность?
Почему я должен по-прежнему молчать об этом? Понимаю, и
вздох, вырывающийся из моей груди — это вздох моей освобожденной радости. Я
открыл забытую дорогу, которая ведет к таинственному единению полов. Мириады
непредвиденных отклонений, неравенство и безнадежные лишения уничтожаются в этот
момент во мне. Возбуждение, расцвеченное звездами, которые неустанно побуждают
меня восторгаться моим новым озарением, кладет конец несправедливому
размешиванию и потерянному блужданию в моей бесчувственной ипостаси мужчины.
Это триумф! Я завоевал золотой берег одинокой женской привилегии. И хочу
отдаться восторгу моего неслыханного кощунства!..
Такой мучительной ценой мне досталась победа, что я чувствую
ее, как рану. Нестерпимые зубы! Слезы, что струятся из моих открытых глаз,
смешиваются во рту со вкусом крови, сочащейся из укуса. Мое сознание взрывается
и мой живот рвется: влюбленные собачки, которые преображают мой вкус,
ампутируют, кастрируют меня. Я погиб!
…Наступает день. Свежий, пьянящий воздух проникает через
открытые окна. Стеклянный единорог надо мной в сиянии дня становится невидимым.
Внизу живота ощущаю новое кровоточащее образование, которое руки мои спешат
привести в порядок. А единорог из живой плоти самоуверенно улыбается,
устремляясь навстречу новым сладостным приключениям.
Счастливая Аравия
Девушка боролась с напавшей на нее сонливостью. Была ли она
вызвана усталостью после длительного путешествия под палящим солнцем? Или же а
нее так действовал кофе с зернами кардамона, который ей только что предложил
директор музея после того, как пригласил её в пещеру, служившую ему рабочим
кабинетом?
«Он хочет усыпить меня, чтобы изнасиловать, — подумала
Миллисент. — И это вполне понятно».
И она бросила на своего собеседника веселый взгляд, который
так хорошо сочетался с ее прямыми длинными и светлыми ангельскими волосами, с
ее влажными розоватыми губами и голыми руками. Потом она приникла к подушке из
козьей шерсти, служившей спинкой, опустила веки и заснула. Ее тело легко
скользнуло вниз, и юбка еще больше подобралась от этого движения.
Иорданец продолжал неподвижно сидеть с невозмутимым лицом,
глаза его уставились в светлый треугольник, кучерявые волосики которого
вздыбились под прозрачными трусиками. Так прошло какое-то время; казалось,
иорданец тоже заснул. Но нет. Он встал, не спеша приблизился к ней, просунул
одну руку ей под колени, другую — под спину, резко выпрямился и направился в
глубь пещеры, держа ее на руках.
Луч света разбудил Миллисент, упав ей прямо между грудей.
«Утро», — подумала девушка, созерцая с удовольствием,
как и каждый день в этот час, свое обнаженное тело.
Однако на этот раз ее взгляд едва задержался на выступающих
грудях и впалом животе; ликование, которое, как всегда, появилось на лице при
виде этого незатейливого зрелища, почти сразу же сменилось изумлением, которое
вызвала в ней окружающая ее обстановка: широкая и длинная кровать.
Комната была огромных размеров. Миллисент не увидела сразу
потолка, скрытого балдахином кровати, но заметила высокие окна в форме подковы
с многоцветными стеклами» украшенные ромбовидными панелями, которые, казалось,
инкрустированы стеклом и фарфором, пестрыми коврами, ларцы из бронзы и дерева,
круглые подушки из грубой кожи, верблюжьи седла, обитые бараньими шкурами,
которые служили сиденьями, и она поняла, что находится в каком-то дворце.
