Этот день, как она подумала, настал, когда однажды утром
Фавзи пришел к ней раньше обычного. Лицо его было таинственным, он с трудом
пытался что-то скрыть, глаза его блестели. Он легко и весело обнял ее за талию,
чего никогда прежде не делал, и увлек ее в нечто похожее на вальс. Она положила
свою светлую голову ему на грудь, ожидая с нетерпением и согласием, чтобы он
повел себя так, как ему нравится, но он вдруг отстранил ее от себя и приветливо
сказал:
— Идите скорее, я покажу вам сюрприз, который готовил
всю неделю!
Миллисент снова надела тунику и последовала за ним. Она
оказалась перед дверью, ведущей в женские покои.
— Закройте глаза, — приказал эмир, явно горя
желанием пошутить. Когда он ей разрешил, Миллисент открыла глаза и какое-то
мгновение не могла понять, что происходит.
Перед ней были выстроены все женщины властелина, которые
глупо посмеивались и стояли прямо в напряженных позах. Все были одеты
совершенно одинаково: ткань, покрой и цвет — в мини-платья, которые были точной
копией с одежды Миллисент. Портниха не задумывалась над длиной: молодая
англичанка нашла, что она сделала их очень короткими.
Значит, это был сюрприз, который эмир приготовил для нее:
маскарад, чтобы посмеяться над ее манерой одеваться. Возможно, идея была не
очень разумной, да и само зрелище толстых ляжек жен властелина — не совсем
эстетичным, поэтому, подумала Миллисент, спектакль не очень удался, но нельзя
же быть, успокаивала она себя, во всем требовательной и деликатной. Со своей
стороны, она готова была от души посмеяться над шуткой эмира. К тому же,
подумала она, посмеяться никогда не вредно.
Ей тем не менее было легко воспринимать эту шутку, так как
она никогда не стыдилась укороченных размеров своего платья и у нее не было
основания думать, что мужчины в глубине души страдали от вида ее красивых ног,
полностью выставленных напоказ.
Она повернулась к эмиру с иронической улыбкой. Но прежде чем
она успела сказать ему о своем впечатлении, хозяин дома с лицом, сияющим от
удовлетворения, спросил:
— Теперь вы догадались, почему я приказал вас украсть?
Надеюсь, вы не осудите меня за это?
Восторг его увеличивался, и он воскликнул:
— Видите, как все хорошо сложилось: узнав вас, я одним
выстрелом убил двух зайцев.
Миллисент ничего не могла понять. Между тем властелин не
умолкал:
— Вначале я намеревался лишь обновить наряды моих жен.
И мне нужен был образец. И теперь они не будут белыми воронами, когда окажутся
в Англии.
— В Англии? — удивилась девушка.
— Да, мы можем отправиться туда немедленно. Мне не
терпится сделать это. Конечно, если вам это приятно, можете совершить путешествие
с нами, — вежливо добавил он.
Миллисент подумала, что некоторые вещи требовали еще
разъяснения.
— У меня достаточно времени, — начала она и затем
добавила: — Каникулы мои еще не закончились. Впрочем, если у вас там есть дела…
И вы считаете разумным везти с собой всех?
— Именно поэтому я туда отправляюсь, — воскликнул
эмир. — И эту мысль подали мне вы: я везу их, чтобы они могли научиться.
Научиться тому, что знаете вы. Я нашел эти вещи такими удивительными, что хочу,
чтобы и они познали их.
И добавил, расчувствовавшись:
— Это поможет мне вспоминать о вас, когда я возвращусь.
Миллисент неожиданно почувствовала себя беспомощной, однако
не сдавалась:
— А… мои подруги, которые рассчитывали приехать сюда
после меня?
Эмир вновь почувствовал себя смущенным. Он тихо пробормотал:
— Я же говорил вам: жизнь дорогая, налоги…
Потом вдруг взбодрился и весело сказал:
— Можете познакомить меня с ними, когда, я буду в
Лондоне. Не сомневаюсь, что я многому могу научиться.
Однако девушка резко оборвала его.
— А их? — спросила она, взглядом показывая на все
еще стоящих смирно женщин. — Кто возьмется за их образование?
— Кто? — удивился господин. — Ну ясно, что те
же мужчины, которым вы обязаны своим образованием! Несомненно, это люди
достойные, если судить по вашим знаниям.
На этот раз Миллисент растерялась. Наконец она сказала:
— Я не знала, что арабы — люди таких широких взглядов.
Эмир Фавзи улыбнулся:
— Набатеи, наши предки, считали своих жен частью самих
себя…
Слияние
Я — прекрасна. Ни одна грудь смертной женщины не может
соперничать с моими мраморными грудями, сделавшимися гладкими в результате
прикосновения дождевых струй и губ.
Я — прекрасна, и у меня никогда не было натурщицы. Даже
неизвестный художник, который изваял меня, не признал бы во мне Афродиту,
сводившую его с ума. И если бы не песок, постоянно трущий меня, только те, кто
в течение миллионов ночей отдавал мне свои ласки, могли бы признать себя
истинными творцами шедевра, каким являюсь я.
Я — прекрасна: мой черный лобок на моем белом теле хранит
следы грубых морщинистых рук пастухов, а мои глубокие ягодицы источают ароматы
их ночной любви. Весь день, привязанные к своим пасущимся овцам, они держат в
руках свои члены, сдерживая желание и мечтая обо мне. После захода солнца они
обхватывают мой бюст своими волосатыми руками, гладят мои груди своими ладонями
и кусают мои плечи. Они прижимаются животами к моим бокам. Пористое углубление
моих ягодиц принимает их мужскую силу. Один за другим всю ночь они подходят ко
мне. Моя бессловесная услужливость оправдывает их ожидания. Мое сердце не
издает ударов, которые могли бы отвлечь их от испытываемого сладострастия. Я не
издаю вздохов, которые могли бы нарушить их монолог. Я ничего не прошу из того,
что могли бы потребовать женщина или животное. Поэтому они не могут желать
другой любовницы, кроме меня.
Их страсть и варварское наслаждение иссякнут лишь с утренней
прохладой, нисколько не смягчив мои мраморные органы. Это — недоступный
предмет, я остаюсь верной самой себе. Слишком много знаменитых любовников наслаждались
моим горячим камнем, чтобы я могла удовлетвориться от слабых прикосновений. Я
никогда не дам овладеть мною желанию, которое могла бы удовлетворить живая
плоть. Никогда живая плоть не лишит девственности продажное божество, в которое
превратилась я.
Я не знаю, кто из глыбы камня изваял мое тело. Я обнаружила
себя побелевшей от солнца и ветра на скалистой возвышенности. Чуть ниже, в
гротах, которые служили музеем, находились другие бюсты, менее прекрасные,
которые охранялись. Эта статуя, которую никто не сторожил, не была, однако,
никем украдена.
И я взяла ее. Не как воровка, чтобы украсить свой дом или
продать, а потому, что это была я. Я сделала из нее свое тело.
Прежде я была ничем, я скрывалась. Никто ко мне не
прикасался, я бы так никогда и не почувствовала чьего-либо прикосновения. Как я
могла быть любимой и как могла любить, если у меня не было тела, которого я
могла бы желать? Почему я должна была довольствоваться единственным — своей
красотой?
