Алина на софе Герцога, горько плакала, как и нежная
Аделаида, всхлипывающая в нише Кюрваля, который ничуть не разделяя боль этого
прекрасного создания, жестоко бранил ее за то, что она сменила позу, в которую
он ее поставил, но, впрочем, с самым живейшим интересом следил за исходом
прелестной сцены. Тем временем Софи была раздета, не вызвав ни малейшего
сочувствия: ее помещают в то же положение, которое только что описала Дюкло, и
Герцог объявляет, что сейчас кончит. Но как быть? То, что рассказала Дюкло,
совершалось человеком, который не испытывал эрекции, и разрядка его дряблого
члена могла направляться туда, куда он хотел. Здесь же все было совсем не так:
угрожающая головка орудия Герцога не хотела отворачиваться от неба, которому,
казалось, угрожала; надо было, так сказать, поместить девочку наверх. Никто не
знал, как это сделать, но чем больше находилось препятствий, тем сильнее крайне
возбужденный Герцог чертыхался и извергал проклятья. Наконец, на помощь пришла
Ла Дегранж. Не было ничего такого в области распутства, что было неизвестно этой
колдунье. Она схватила девочку и усадила ее так ловко к себе на колени, что как
бы ни стоял Герцог, конец его члена касался влагалища. Две служанки подошли,
чтобы придерживать ноги девочки, и она, возможно, могла уже лишиться
девственности; никогда она не выглядела такой прекрасной. Но это было еще не
все: надо было ловкой рукой ограничить поток и направить его прямо по
назначению. Бланжи не хотел рисковать не ловкой рукой ребенка для такой важной
операции. «Возьми, Юлия, – сказал Дюрсе, – ты будешь этим довольна».
Она начинает напрягать его. «О, черт подери! – сказал Герцог, – она
мне все испортит, потаскуха, я ее знаю: я – все-таки ее отец; она ужасно
боится». – «Честное слово, я советую тебе мальчика, – сказал
Кюрваль, – возьми Эркюля, у него такая гибкая кисть». – «Я хочу
только Дюкло, – сказал Герцог, – она лучшая из всех наших «трясуний»;
позвольте ей ненадолго покинуть свой пост, пусть подойдет сюда». Дюкло
подходит, очень гордая тем, что ей оказано особое предпочтение. Она закатывает
рукав до локтя, и, обхватив огромный инструмент господина, принимается тереть
его, оставляя все время головку открытой, шевеля его с мастерством, доводя
быстрыми и в то же время размеренными толчками; наконец, бомба взрывается в ту
самую щель, которую она должна покрыть. Герцог кричит, извергает проклятья,
неистовствует, заливает себя. Дюкло не расстраивается; ее движения определяются
степенью того удовольствия, которое они доставляют; Антиной, специально
поставленный рядом, аккуратно заставляет проникнуть сперму во влагалище по мере
того как она вытекает, а Герцог, побежденный сладострастными ощущениями, видит,
вздыхая от сладострастия, как в пальцах его трясуньи понемногу сникает пылкий
член, рвение которого только что так пылко его распаляло. Он бросается на свою
софу, госпожа Дюкло возвращается на свое место; девочка вытирается,
успокаивается, возвращается в свой катрен, и рассказ продолжается, оставляя
зрителей убежденными в истине, которой они, как я думаю, были проникнуты уже
давно: идея преступления всегда умела распалять чувства и вести нас к разврату.
«Я была очень удивлена, – сказала Дюкло, возобновляя
свое повествование, – когда увидела что все мои товарки смеются, подойдя
ко мне, спрашивают, вытерлась ли я, и делают еще тысячу других замечаний,
которые доказывали, что они очень хорошо знакомы с тем, что я только что
проделала. Меня не оставили надолго одну; сестра, отведя меня в комнату по
соседству с той, в которой обычно совершались партии, и в которой я совсем
недавно была заперта, показала мне дырку, которая была нацелена прямо на
канапе, все легко видели, что происходило. Она сказала мне, что мадемуазели
развлекались между собой тем, что ходили сюда смотреть, что мужчины проделывали
с их товарками, и что я сама вольна прийти сюда, когда захочу, лишь бы только
место было не занято; поскольку частенько случалось, говорила она, что эта
уважаемая дыра служила тайнам, которым меня обучат в свое время и в надлежащем
месте. Я пробыла неделю, не воспользовавшись этим удовольствием; и вот, однажды
утром, когда кто-то пришел и спросил девицу по имени Розали, одну из самых
красивых блондинок, какую только можно было увидеть, мне стало любопытно
понаблюдать, что с ней будут делать. Я спряталась; вот какова была сцена,
свидетелем которой я стала: мужчине, с которым Розали имела дело, было не
больше двадцати шести – тридцати лет. Как только она вошла, он усадил девушку
на табурет, очень высокий и предназначенный специально для этой церемонии. Едва
она оказалась там, он вытащил все шпильки, которые держали ее волосы и распустил
до самой земли поток великолепных светлых волос, украшавших голову этой
прекрасной девушки; затем вытащил из кармана расческу, расчесал их, перебрал
руками, поцеловал, перемежая каждое действие восхвалением этих волос, которые
исключительно его занимали. Наконец, вытащил из своих штанов маленький член,
сухой и негнущийся, быстро укутал его в волосы своей Дульсинеи и, копошась с
ним в волосах, кончил, обняв другой рукой шею Розали и припав к ее губам; затем
он извлек свое орудие. Я увидела, что волосы моей товарки все залиты спермой;
она вытерла их, завязала и наши любовники расстались.
Месяц спустя за моей сестрой пришли для одного человека, на
которого наши мадемуазели посоветовали мне пойти посмотреть, потому что он
обладал достаточно вычурной фантазией. Это был человек лет пятидесяти. Едва он
вошел, как без всяких предварительных действий и ласки показал сестре свой зад;
она, зная об этом обряде, заставляет его наклониться над кроватью, обхватывает
эту дряблую и морщинистую задницу и начинает сотрясать ее с такой яростной
силой, что кровать трещит. Тем временем наш муж, не показывая ничего другого,
возбуждается, вздрагивает, следует за движениями, похотливо отдастся этому
наслаждению и кричит, что кончает. Движения на самом деле очень сильны,
поскольку моя сестра была вся в мыле. Но какие жалкие мгновения, какое
бесплодное воображение!
Если тот, которого мне представили немного спустя, и не
добавил подробностей новой картине, то по меньшей мере, он казался более
сладострастным и, по-моему, его мания носила больший оттенок распутства. Это
был толстый человек лет сорока, коренастый, но еще свежий и веселый. Поскольку
я никогда не имела дела с человеком такого вкуса, то первым моим движением,
когда я оказалась с ним, было заголиться до пупка. Даже у собаки, которой
показывают палку, не так вытягивается морда: «Ну, черт подери! Милая моя,
оставим в стороне твою дыру, прошу вас». С этими словами он опускает мои юбки с
большей поспешностью, чем та, с которой я их поднимала. «Эти маленькие
проститутки, – прибавил он раздраженно, – все время показывают то,
что не надо! Вы виноваты в том, что я, возможно, уже не смогу кончить сегодня
вечером… до того, как я выброшу ваше жалкое отверстие из своей головы». Говоря
так, он повернул меня спиной и задрал мои нижние юбки сзади. В этом положении,
поддерживая мои задранные юбки, чтобы видеть, как движется моя задница при
ходьбе, он подвел меня к кровати, на которую уложил меня на живот. Тогда он
начал внимательно разглядывать мой зад, загораживая от себя рукой переднюю
нору, которой, как мне казалось, он боялся больше огня. Наконец, предупредив
меня, чтобы я скрывала, как только могла эту недостойную часть (я пользуюсь его
выражением), он двумя руками долго и развратно копошился в моем заду, раздвигал
и сдвигал его, припадал к нему губами, и даже раз или два я почувствовала, как
губы его касаются отверстия; он еще не был возбужден… Но все же, явно спеша,
настроил себя на развязку операции. «Ложитесь прямо на пол, – сказал он
мне, бросив несколько подушек, – туда, да, вот так… пошире разведите ноги,
немного приподнимите зад, чтобы отверстие в нем было открыто широко, как вы
только сможете. «Прекрасно», – прибавил он, видя мою покорность. Взяв
табурет, он поставил его у меня между ног и сел на него так, что его член,
который он, наконец, вытащил из штанов и стал трясти, оказался, так сказать, на
уровне отверстия, которому он расточал похвалы. Тут его движения стали более
быстрыми. Одной рукой он тер себе член, другой раздвигал мне ягодицы; несколько
похвал, приправленные многочисленными ругательствами, составляли его речи: «А!
Черт возьми, какая прекрасная жопа! – кричал он. – Великолепное
отверстие, ах, как я сейчас залью его!» И он сдержал слово. Я почувствовала,
что вся мокрая; развратник, казалось, был окончательно сражен своим экстазом.
Это правда, что почести, оказываемые заднему храму, вызывают всегда больше
пыла. Гость удалился, пообещав приходить ко мне, поскольку я хорошо
удовлетворяла его желания. Действительно, он стал являться со следующего дня,
но непостоянство заставило его предпочесть мою сестру. Я подглядывала за ними и
увидела, что он пользовался теми же приемами, которым моя сестра подчинялась с
той же покорностью». – «А у твоей сестры была красивая задница?» – спросил
Дюрсе. – «Один единственный штрих позволит вам судить об этом,
сударь, – сказала Дюкло. – Один знаменитый художник, которому
заказали исполнить изображение Венеры с великолепными ягодицами, пригласил ее
моделью после поисков, как он говорил, у всех парижских сводниц, где он так и
не нашел ничего стоящего». – «Поскольку ей было тогда пятнадцать лет, а у
нас есть девочки того же возраста, сравни ее зад с какой-нибудь жопой из тех,
что ты видишь перед собой», – прибавил финансист. Дюкло устремила свой
взор на Зельмир и сказала, что ничего не может найти подобного, не только по
части зада, но даже и лица, которые хота бы отдаленно напоминали ее сестру.
«Ну-ка, Зельмир, – сказал финансист, – подойдите, покажите мне ваши
ягодицы». Она была как раз из его катрена. Очаровательная девушка подходит, вся
дрожа. Ее кладут на живот у ножек дивана; зад приподнимают, подложив подушки
маленькое отверстие появляется целиком. Распутник начинаем возбуждаться, целует
и теребит то, что предстало перед ним. Он приказывает Юлии трясти ему член; это
выполняется. Его руки шарят по другим местам, похоть опьяняет его; его
маленький инструмент под воздействием сладострастных толчков Юлии, вроде бы
твердеет на мгновение, распутник извергает проклятья, сперма течет; раздается
звонок к ужину.
