Еще одно пристрастие, еще более грязное, должно было
непрерывно открываться моему взору. У нас в доме была одна из женщин, которых
на языке борделя называют «ходок»; профессия ее состоит в том, чтобы бегать
день и ночь – искать новую дичь. Это существо в возрасте более сорока лет кроме
того, что обладала отвратительными манерами, которые никогда не были такими уж
соблазнительными, имела ужасный недостаток – у нее дурно пахло от ног. А именно
это и подходило маркизу де… Он приходит, ему представляют госпожу Луизу (так
звали героиню), он находит ее приятной и, как только оказывается с ней в храме
наслаждений, заставляет разуться; Луиза, которой было настоятельно
рекомендовано не менять ни чулок, ни туфель в течение месяца, подставляет
маркизу вонючую ногу, которая заставила бы блевать любого другого: именно то
самое грязное и самое отвратительное, что было в ней и воспламеняло сильнее
всего этого человека. Он хватает ее, страстно целует, губы его раздвигают по
очереди каждый палец, а язык с самым большим воодушевлением выбирает в
промежутке между пальцами чернеющую зловонную грязь, которую откладывает
природа и которую усугубляет недостаточный уход за собой. Он не только
втягивает это в свой рот, но и глотает се, смакует; сперма, которую он
проливает, тряся себе член при этой операции, становится недвусмысленным
доказательством крайнего наслаждения, которое он получает.»
«О! Ну вот этого я не понимаю, – сказал Епископ.» –
«Значит, мне необходимо растолковать вам это», – сказал Кюрваль. –
«Как! Вам это может быть по вкусу? – сказал Епископ.» – «Посмотрите на
меня», – сказал Кюрваль. Он встает, все окружают его и видят, как этот
невероятный распутник, который соединял в себе все вкусы распутного
сладострастия, обхватив отвратительную ногу Фаншон, этой грязной и старой
служанки, которая была описана выше, млея от сладострастия, сосет ее. «А вот я
понимаю все это, – сказал Дюрсе. – Достаточно быть пресыщенным, чтобы
понять все эти гнусности; пресыщение вдохновляет на разврат, который заставляет
исполнить все немедленно. Все устали от простых вещей, воображение
раздосадовано, а мизерность наших средств, слабость наших способностей,
развращенность духа приводят нас к мерзостям».
«Несомненно, именно такой была история, – сказала
Дюкло, продолжая рассказ, – старого командора де Каррьер, одного из лучших
клиентов госпожи Герэн. Ему нужны были только женщины, испорченные либо
развратом, либо природой или рукой правосудия. Одним словом, он принимал лишь
одноглазых, слепых, хромых, горбатых, безногих, одноруких, беззубых, с
изуродованными частями тела, исхлестанных или клейменых или с явным тавром
любого другого акта правосудия, и, вместе с тем, самого зрелого возраста.
Однажды ему дали (в тот момент, когда я подглядывала) женщину пятидесяти лет –
известную и клейменую воровку, которая, к тому же, была одноглазой. Эта двойная
порча показалась ему сокровищем. Он закрывается с ней, заставляет раздеться
донага, исступленно целует на ее плечах явные знаки ее унижения, страстно сосет
каждую борозду этой раны, которую называет почетной. После этого весь его пыл
обратился на заднее отверстие: он раздвигал ягодицы, нежно целовал изъязвленное
отверстие, которое они скрывали, долго сосал его, а затем, усевшись верхом на
спину этой девицы, стал тереться членом о те знаки правосудия, которые были на
ее теле, расточая похвалы ей за то, что она заслужила этот почет; склонившись
над ее задом, он принес жертву до конца, еще раз поцеловав алтарь, которому
только что отдал столь длинные почести, и наконец излил обильное количество
спермы на честные знаки, которые так сильно разгорячили ему голову».
«Черт подери, – сказал Кюрваль, голова которого в тот
день кружилась от похоти. – Посмотрите, посмотрите, друзья мои, на этот
поднимающийся член! До какой степени распаляет меня рассказ об этой страсти».
Подозвав Ла Дегранж, он сказал: «Иди, иди сюда, грязная деревенщина, ты так
походишь на ту, которую только что нам изобразили; доставь мне удовольствие,
которое она доставила командору». Госпожа Ла Дегранж подходит; Дюрсе, спутник
этих излишеств, помогает Председателю раздеть ее донага. Сначала она создаст
некоторые трудности ;ее начинают кое-в-чем подозревать, бранят за то, что она
прячет что-то, за что общество ее еще более оценит. Наконец, показывается ее
изрубцованная спина и становится ясно по букве «В» и букве «М», что она дважды
испытала на себе позорную операцию, последствия которой тем не менее так сильно
воспламеняют бесстыдные желания наших распутников. Остальные части этого
истасканного и изъязвленного тела, этот зад, словно из узорной тафты, это
смрадное широкое отверстие, это увечье груди и трех пальцев, эта короткая нога,
из-за которой она хромала, этот беззубый рот, – все это распаляет,
возбуждает наших двух распутников. Дюрсе сосет ее спереди, Кюрваль – сзади, и
это в то время, как предметы самой исключительной красоты и чрезвычайной
свежести предстают перед их взором, готовые удовлетворить малейшие желания.
Именно то, что природа и преступление опозорили и обезобразили, именно самые
грязные и самые отвратительные предметы доставляют нашим развратникам,
пребывающим н экстазе, самые восхитительные наслаждения… И как понять человека
после всего этого! Оба, казалось, оспаривали между собой этот уже готовый труп,
как два дога, обезумевшие от падали, и, предавшись самым грязным эксцессам,
выплеснули, наконец, свою сперму; несмотря на опустошенность, которую вызвало у
них это наслаждение, они были готовы возобновить распутства и бесстыдства, если
бы время ужина не позвало их заняться другими наслаждениями; Президент,
отчаявшийся пролить сперму и в таких случаях оживлявшийся лишь от обильной еды
и питья, раздулся как настоящий боров. Он по-желал, чтобы маленький Адонис
возбудил «Струю-В-Небо», и заставил его проглотить сперму; но, оставшись
недовольным этим последним бесстыдством, которое было исполнено немедленно,
встал и сказал, что его воображение навевает ему более приятные вещи. Не
объясняя больше ничего, он утащил с собой Фаншон, Адониса и Эркюли, закрылся в
будуаре в недрах дома и появился лишь на оргиях. Все отправились спать, и
Кюрваль, этот непоследовательный Кюрваль, который в ту ночь делил ложе с
божественной Аделаидой, своей дочерью, и мог провести с ней самую прекрасную ночь,
был обнаружен на следующее утро распластанным на отвратительной Фаншон, с
которой он совершал новые ужасы на протяжении веси ночи, н то время, как Адонис
и Аделаида, лишенные его ложа, оказались – один в маленькой далеко стоящей
кровати а другая – на тюфяке на полу.
Шестой день
Настал черед святого отца предоставить себя мастурбациям.
Если бы ученицы Дюкло были мужчинами, то святой отец явно бы не удержался. Но
маленькая щель внизу живота была непростительным недостатком в его глазах; даже
когда маленькие грации окружали его, стоило показаться этой проклятой щели,
чтобы совсем успокоить его. Таким образом, он выдержал все уроки героически; я
даже думаю, что он совершенно не возбудился. Было нетрудно заметить, что все
страстно желали обвинить всех восьмерых девочек, чтобы обеспечить развлечения
на следующий дет. (а это была та самая мрачная суббота наказаний!): подвергнуть
наказанию всех восьмерых. Шестеро уже были приговорены; нежная и прекрасная
Зельмир стала седьмой, но, по правде говоря, разве она этого заслужила? Или же
наслаждение от предполагавшегося наказания не имело ничего общего с подлинной
справедливостью? Оставим этот случай на совести мудрого Дюрсе и будем
довольствоваться рассказом. Еще одна очень красивая дама пополнила список юных
«преступниц»: это была нежная Аделаида. Ее супруг Дюрсе хотел, как он говорил,
подать пример, прощая ей меньше, чем другим, и именно с ним она только что
совершила оплошность. Он повел ее в определенное место; услуги, которые она
должна была ему оказать после некоторых действий, были совершенно
нечистоплотными. Она была не так развращена, как Кюрваль, хотя была его
дочерью. Аделаида либо противилась, либо плохо вела себя; возможно, это было
поддразнивание со стороны Дюрсе: ее вписывали в книгу наказаний к великому
удовольствию собрания. Визит к мальчикам ничего не дал, и все перешли к тайным
наслаждениям часовни, наслаждениям таким острым и таким необычным, что в них
отказывали даже тем, кто просил позволения поучаствовать. В то утро там были
лишь Констанс, два второсортных мужлана и Мишетта. За обедом Зефир, которым с
каждым днем все были более довольны, и прелести которого становились все
восхитительней, а добровольное распутство все разнузданней, так вот, Зефир
оскорбил Констанс, которая, хотя больше и не прислуживала за столом, но тем не
менее постоянно по являлась за обедом. Он обозвал ее «делопроизводительницей» и
несколько раз хлопнул по животу, чтобы научить, как он сказал, нести яйца со
своим любовником; потом он поцеловал Герцога, погладил его, потряс ему немного
член и смог так хорошо разгорячить ему голову, что Бланжи поклялся: в
послеобеденное время он зальет его спермой. Мальчуган раззадоривал его, бросал
ему вызов. Поскольку он должен был подавать кофе, во время десерта он появился
обнаженным. В тот момент, когда он покинул стол, Герцог, очень оживленный,
предпринял несколько шалостей; он пососал ему рот и член, посадил его на стул
перед собой так, чтобы его зад был на уровне рта, и в таком положении щекотал
ему заднее отверстие с четверть часа. В конце концов, его член напрягся, задрав
высокомерную головку, и Герцог увидел, что почести требовали, наконец, фимиама.
Однако, почти все было запрещено, исключая то, что делалось накануне. Тогда
Герцог решил последовать примеру своих собратьев. Он сгибает Зефира на канапе,
просовывает ему свое орудие между ляжек; здесь с ним происходит то же самое,
что произошло с Кюрвалем: орудие высовывалось с другой стороны на шесть дюймов.
«Сделай так, как сделал я, – говорил ему Кюрваль, – потряси мальчишку
на своем члене, ороси свою головку его спермой». Но Герцог нашел более занятным
использовать сразу двоих. Он просит своего брата приладить ему туда Огюстин; ее
прилепляют ягодицами к ляжкам Зефира, и Герцог, приобретая, так сказать,
одновременно девочку и мальчика, чтобы еще больше распалить свою похоть, бьет
членом Зефира о прелестные круглые и белые ягодицы Огюстин и заливает их
молодой детской спермой, которая, как это можно хорошо себе вообразить, от
возбуждения из-за такой прелестной вещи, истекает обильно и без промедления.
Кюрваль, которому явно по душе этот случай, видя прикрытый зад Герцога, зияющий
на благо члена, как и все жопы грубых распутников в минуты, когда напрягается
собственный член, – подошел, чтобы вернуть ему то, что сам получил
третьего дня, и дорогой Герцог, не успев как следует ощутить сладострастные
толчки этой интромиссии, как его сперма, вырвавшаяся почти одновременно со
спермой Зефира, залила с пила края храма, колонны которого орошал Зефир. Но
Кюрваль, ничуть не кончив и вытащив из зада Герцога свое гордое и нервное
орудие, уже угрожал Епископу, который также тер свой член промеж ляжек Житона,
уготовив ему участь, которую только что на себе испытал Герцог. Епископ
принимает его вызов, и завязывается бой; Епископ оседлан сзади и вот-вот
прольет в упоении между ляжек мальчика, которого он ласкает, распутную сперму,
вызванную сладострастием. Однако Дюрсе, добровольный зритель, имея подле себя
лишь Эбе и дуэнью, хотя и был мертвецки пьян, не терял времени и тихо
предавался развратным действиям, которые мы пока что должны держать в тайне.
Наконец, наступил покой, все заснули, а когда в шесть часов наши актеры были
разбужены, они отправились предаваться новым наслаждениям, которые готовила для
них госпожа Дюкло. В тот вечер все катрены сменили пол: все девочки были
наряжены матросами, а мальчики – гризетками. Это было восхитительное зрелище;
ничто не может так распалить похоть, как этот маленький сладострастный обмен:
люди любят находить в маленьком мальчике то, что делает его похожим на девочку,
а девочка кажется гораздо более интересной, когда заимствует, чтобы
понравиться, тот пол, который хотят, чтобы она имела. В тот день у каждого на
диване была его жена; все хвалили друг друга за такой религиозный порядок, и
когда приготовились слушать, Дюкло продолжила свои развратные истории:
