Немного спустя та же девица предоставила нам зрелище не
менее грязной причуды. Один толстый монах, который очень хорошо оплачивал ее,
уселся верхом на ее животе, ноги моей товарки при этом были раздвинуты на всю
возможную ширину и прижаты тяжелой мебелью, чтобы не менять положение. Было
подано несколько кушаний, которые поместили на низ живота девицы, прямо на
голое тело – безо всякой посуды. И этот малый хватает рукой куски, сует их
прямо в открытую нору своей Дульсинеи, крутит их там во все стороны и съедает
лишь после того, как они насквозь пропитаются солями, которые имеются во
влагалище».
«Вот совершенно новый способ обеденной трапезы», –
сказал Епископ. – «Который вам совсем не по душе, не так ли, святой отец?»
– добавила Дюкло. – «Конечно, нет, черт возьми! – ответил служитель
Церкви. – Влагалище не слишком мне нравится для этого дела».
«Ну что ж! – подхватила наша рассказчица, – тогда
слушайте историю, которой я закончу свое повествование сегодня. Я убеждена, что
она позабавит вас больше.
Прошло восемь лет с тех пор, как я оказалась у мадам Герэн.
Мне только что минуло семнадцать лет; в течение всего этого времени не
проходило и дня, чтобы я не видела, как каждое утро приходит некий откупщик
налогов, к которому относились с большим почтением. Это был человек лет этак
шестидесяти, толстим коротышка, достаточно похожий во всем на господина Дюрсе.
Как и Дюрсе, он выглядел бодрым, был склонен к полноте. Каждый день ему
требовалась новая девица; девицы нашего дома служили ему лишь на худой конец, либо,
когда посторонняя не приходила на назначенное свидание. Господин Дюпон, так
звали нашего финансиста, был сложен как в выборе девиц, так и в своих вкусах.
Он категорически не желал, чтобы девица была проституткой, лишь в
исключительных случаях, о которых я только что сказала; он хотел чтобы это были
работницы, продавщицы из лавочек, особенно из тех, что торгуют модным платьем.
Возраст и цвет волен также были определенными: нужны были блондинки от
пятнадцати до восемнадцати лет, ни моложе и ни старше; кроме вышеназванных
качеств, они должны были иметь красивой формы рот и такой особенной чистоты,
что мельчайший прыщик у отверстии становился причиной для отвода. Если они были
девственницами он платил им вдвойне. В тот день для него ожидали прихода одной
молоденькой кружевницы шестнадцати лет, попка которой могла служить настоящим
образцом; но он не знал, что именно и этом заключался подарок, который
собирались ему преподнести; девушка передала, что в то утро она не может
отделаться от родителей, и чтобы ее не ждали; госпожа Герэн, зная, что Дюпон
меня ни когда не видел, приказала мне незамедлительно одеться мещанкой, взять
фиакр в конце улицы и высадиться около ее дома четверть часа спустя после того,
как туда войдет Дюпон, хорошо исполняя роль и изображая из себя ученицу
модистки. Кроме всех предосторожностей, главное, что я должна была исполнить,
это не медленно наполнить себе желудок полфунтом аниса; следом за этим – выпить
большой стакан бальзама, который должен был оказать то действие, о котором вы
услышите. Все исполняется наилучшим образом; к счастью, у нас было несколько
часов в день, что позволило предусмотреть все необходимое. Я подъезжаю с самым
простодушным видом. Меня представляют финансисту, который пристально
разглядывает меня; я старалась очень тщательно следить за собой, и он не смог
открыть во мне ничего такого, что опровергло бы историю, которую для него
сочиняли. «Она девственница?» – спросил Дюпон. – «С этой стороны
нет, – сказала Герэн, положив руку мне на живот, – но с другой
стороны, я вам за это ручаюсь». Она бессовестно лгала. Но какая разница?
Наш герой был введен в заблуждение, а это то, что было
необходимо. «Поднимите же ей юбки», – сказал Дюпон. Госпожа Герэн задрала
юбки сзади, наклонив меня немного на себя, и таким образом открыла распутнику
храм его поклонения. Он внимательно разглядывает, с минуту щупает мои ягодицы,
руками разводит их и, судя по всему, довольный осмотром, говорит, что эта пот
вполне его удовлетворит. Затем он задает мне несколько вопроси» о возрасте,
профессии, которой я занимаюсь и, довольный моей так называемой «невинностью» и
моим притворным простодушием, уводит меня по лестнице в свою комнату: у него
была своя собственная комната в доме госпожи Герэн, куда не входил никто, кроме
него, и в которую невозможно было подглядывать ни с какой стороны. Как только
мы вошли, он аккуратно закрывает дверь и, еще мгновение поглядев на меня,
спрашивает меня достаточно грубым тоном и с грубым видом, которые он сохранил
на протяжении всей сцены, так вот, он спрашивает меня: правда ли то, что меня
никто никогда не брал сзади. А поскольку в мою роль входило не знать подобного
выражения, – я заставила себя повторить его, торжественно уверяя, что
ничего не понимаю; когда жестами он растолковал мне, что он хотел этим сказать,
да так, что больше не было возможности изображать непонимание, я ответила ему с
испуганным невинным видом, что была бы очень огорчена, если бы когда-либо
пришлось придаться подобным гнусностям. Тогда он велел мне снять только юбки;
как только я это исполнила, он, оставив мою рубашку закрывающей мне перед,
подоткнул ее сзади как можно выше под корсет; когда он раздевал меня, с меня
упал мой грудной платок, и грудь моя явилась перед ним но всей своей наготе;
это разозлило его. «Ко всем чертям эти сиськи! – закричал он. – Ну!
Кто просил у вас сисек? Именно это выводит меня из себя, когда я имею дело с
этими созданиями: у всех – бессовестная страсть показывать сиськи». Поспешив
прикрыть грудь, я приблизилась к нему, будто для того, чтобы попросить у него
прошения. Но видя, что я могу показать ему перед в том положении, которое я
собиралась принять, он опять разозлился: «Ну же! Стойте так, как вас поставили,
черт подери, – сказал он, хватая меня за бедра и снова ставя меня так,
чтобы видеть перед собой только зад, – стойте так, черт вас возьми! Ваша
нора никому не нужна, как и ваша грудь: здесь нужна только ваша жопа». Тем
временем он встал, подвел меня к краю кровати, на которую заставил опираться
полулежа на животе; потом, присев на очень низкий стульчик у меня между ног, он
оказался в таком положении, что его голова была на уровне моего зада. Он
внимательно разглядываем меня еще мгновение; потом, считая, что мое положение
недостаточно удовлетворительно, снова встает, чтобы подложить мне подушку под
живот, что смещает мою задницу еще больше назад; снова садится, осматривает,
хладнокровно, с поспешностью хорошо продуманного распутства. Спустя мгновение
он принимается и мои ягодицы, раздвигает их. подносит открытый рот к отверстию
и плотно припадает к нему; тотчас же, следуя приказу, полученному от него, и
своей крайней нужде, я отпускаю ему в глубину глотки, вероятно, самые
раскатистые кишечные ветры, какие только ему доводилось получать за свою жизнь.
Он в ярости отстраняется. «Как это, маленькая нахалка, – говорит он мне, –
вы имеете наглость пердеть мне прямо в рот?» И снова, тотчас же припадает ртом
к отверстию. «Да, сударь, – говорю я ему, выпуска» второй залп, –
именно так я обхожусь с теми, кто целует мне попку». – «Ну что ж, стреляй,
стреляй же, плутовка! Раз ты не можешь удержаться, пали, сколько хочешь и
сколько можешь». С этой минуты я больше не сдерживаюсь; невозможно выразить
словами, какую сильную нужду испытывала я пускать ветры после дряни, которую
проглотила; наш герой, пребывая в экстазе, то принимает их ртом, то ноздрями.
Через четверть часа подобных упражнений, он ложится на канапе, притягивает меня
к себе, держа по-прежнему мои ягодицы у себя под носом, и приказывает мне
напрягать ему член, продолжая при этом упражнение, от которого испытывает
божественное наслаждение. Я пукаю, трясу его член, вялый, размером не длинней и
не толще пальца; благодаря толчкам и пукам инструмент этот, наконец, твердеет.
Усилении наслаждения нашего героя в момент оргазма я ощущаю удвоением
требовательности с его стороны. Теперь даже его язык вызывает у меня пуки; он
щекочет глубины моего ануса, словно чтобы вызнать из него ветры, он хочет,
чтобы я выпустила их именно на язык, он теряет рассудок, не владеет собой;
маленькое страшное орудие жалким образом окропляет мне пальцы семью – восемью
каплями светлой коричневатой спермы, что наконец позволяет ему прийти в себя.
Но поскольку грубость служила ему для того, чтобы вызвать забытье, и для того,
чтобы быстро восстановиться после этого, то он едва дал мне время прибрать
себя. Он ворчал, сквернословил, одним словом являл передо мной отвратительный
образ порока, удовлетворившего свою страсть, и ту непоследовательную
невежливость, которая, как только очарование утрачено, пытается отомстить за
себя презрением к идолу, который захватил чувства».
