«Я не стану слишком распространяться о следующей страсти,
господа, – сказала любезная девица. – Я знаю, что среди вас у нее не
так много приверженцев, но вы приказали мне говорить ее, и я подчиняюсь. Один
очень молодой человек с красивым лицом имел причуду языком щекотать мне
отверстие во время месячных. Я ложилась на спину, раздвинув ляжки; он был на
коленях передо мной и сосал, приподнимая меня двумя руками за поясницу, чтобы
было удобнее. Он глотал и влагу из влагалища, и кровь, а поскольку он взялся за
это так умело и был так хорош собой, то я получила разрядку. Член его
напрягался, он был на седьмом небе; было видно, что ничто в мире не могло
доставить ему такого наслаждения, и самая горячая и яростная разрядка,
наступившая при непрекращающихся его действиях, вскоре убедила меня в этом. На
следующий день он встретился с Авророй, немного спустя – с моей сестрой, и в
течение одного месяца имел дело с каждой из нас, а по прошествии его, без
сомнения, проделал то же самое во всех других борделях Парижа.
Эта причуда, как вы сами убедитесь, господа, не является
такой уж особенной по сравнению с той, которую имел другой человек (в прошлом
друг госпожи Герэн), которого она обслуживала в течение долгого времени; вся страсть
его, как она уверяла, состояла в том, чтобы поедать выкидыши и результаты
абортов. Его предупреждали каждый раз, когда какая-нибудь девица находилась и
подобном положении; он прибегал и проглатывал эмбрион, млея от сладострастия».
«Я знал этого человека, – сказал Кюрваль, – его
существование и его вкусы не вызывают ни малейшего сомнения». – «Пусть
так, – сказал Епископ, – но, что я знаю еще тверже, чем существование
этого человека, так это то, что я последую его примеру».
«А почему бы и нет? – сказал Кюрваль. – Я убежден,
что это сможет привести к разрядке, и если Констанс согласится это сделать со
мной, поскольку говорят, что она уже залетела, то я обещаю ей заставить
появиться на свет ее уважаемого сына до срока и сгрызть его, как сардину». –
«О! Все прекрасно знают, в каком ужасе вы пребываете от беременных
женщин, – ответила Констанс. – Всем известно, что вы отделались от
матери Аделаиды лишь потому, что она забеременела во второй раз, и если Жюли не
обманывает меня, она будет остерегаться этого». – «Совершенно
очевидно, – сказал Председатель, – что мне не нравится потомство;
когда животное оказывается с полным чревом, оно внушает мне яростное
отвращение, но представить себе, что я мог убить свою жену из-за этого, значило
бы обмануть вас. Знайте же, вы, потаскуха, что мне не нужна причина, чтобы
убить женщину, и особенно такую корову, как вы, чтобы помешать ей произвести
своего теленка, если она мне принадлежит». Констанс и Аделаида заплакали, и это
обстоятельство стало понемногу приоткрывать тайну ненависти, которую
Председатель питал к очаровательной супруге Герцога; тот же, будучи далеким от
того, чтобы поддерживать ее в этом споре, ответил Кюрвалю, что тому, должно
быть, хорошо известно, что и он, Герцог, любит потомство не больше чем Кюрваль,
и что, если Констанс и была беременной, то потомство это пока еще не появилось
на свет. Здесь слезы Констанс потекли с удвоенной силой; она была на канапе
Дюрсе, своего отца, который в качестве утешения сказал ей, что, если она не
замолчит немедленно, то, невзирая на ее состояние, он пинком под зад выставит
ее за дверь. Несчастная была вынуждена затаить в своем разбитом сердце слезы,
за которые ее упрекали, только и сказав: «Увы, великий боже! Я так несчастна,
но это – моя участь, и я должна ее сносить». Аделаида также обливалась слезами;
Герцог, на канапе которого она находилась, доводил ее из всех сил, чтобы она
плакала пуще; наконец, она смогла тоже унять свои слезы – и когда эта немного
трагическая и услаждающая злодейские души наших распутников сцена завершилась,
Дюкло продолжила рассказ такими словами:
«В доме госпожи Герэн была комната, устроенная достаточно
любопытно и постоянно служившая одному человеку. В ней был двойной потолок и
своего рода очень низкая антресоль, в которой можно было находиться лишь лежа;
там помещался этот распутник особого свойства, исполнению прихоти которого я и
послужила. Он запирался с девицей в этом своего рода люкс; его голова
располагалась так, что совпадала с отверстием, открывавшемся в комнату,
расположенную на верхнем уровне. Девица, закрытая с этим человеком,
использовалась лишь для того, чтобы напрягать его член, а я, разместившись
вверху, должна была делать то же самое с другим мужчиной. Отверстие,
расположенное в темном месте, оказывалось открытым, споено невзначай, и я,
будто бы из любви к чистоте и чтобы не портить паркет, должна была руками
возбуждать своего мужчину, заставляя падать сперму в это отверстие: прямо на
лицо, которое находилось точно под ним. Все было устроено так мастерски, что
ничего не было заметно, и операция удавалась наилучшим образом: в тот момент,
когда клиент получал прямо себе на нос сперму того, которому возбуждали член
наверху, он прибавлял к этому свою; и этим все сказано.
Старуха, о которой я вам недавно говорила, появилась снова;
ей предстояло иметь дело с другим чемпионом. Это был человек лет сорока; он
заставил ее раздеться донага и стал лизать все отверстия и полости на старом
трупе: жопу, нору, рот, ноздри, подмышки, уши – ничто не было забыто; при
каждом всасывании этот мерзкий тип проглатывал все, что получал. Он не
остановился на этом: заставил ее разжевать ломтики пирога и проглатывал их из
ее рта; он также заставлял ее подолгу, задерживать во рту глотки вина, которым
она прополоскала себе горло, и которое он также проглатывал; в течение всего
этого времени его член находился в состоянии такой сильнейшей эрекции, что
сперма, казалось, вот-вот вырвется оттуда без каких-либо усилий с его стороны.
Наконец, он почувствовал, что сейчас она прольется, поспешил к старухе, засунул
ей язык в отверстие в заду по меньшей мере на один фут и кончил, как безумный».
«Ну вот, черт подери, – сказал Кюрваль, значит,
совершенно не обязательно быть молодой и хорошенькой для того, чтобы заставить
течь сперму? Еще одно доказательство, что во всех наслаждениях именно грязная
вещь притягивает сперму: чем грязнее она, тем сладострастней должна изливаться
сперма». – «Это все соли, – сказал Дюрсе, – соли, выделяемые
предметом, который служит нам в сладострастии, возбуждают наши животные чувства
и приводят их в движение; как можно сомневаться в том, что все старое, грязное
и вонючее обладает наибольшим количеством солей, а следовательно, и большей
способностью возбуждать и доводить до конца нашу эякуляцию?». Все еще некоторое
время обсуждали этот тезис с той и с другой стороны; поскольку предстояли много
дел после ужина, было приказано подать его немного раньше; во время десерта
девочки, приговоренные к наказаниям, снова прошли в гостиную, где они должны
были подвергнуться экзекуции вместе с четырьмя мальчиками и двумя супругами,
также обреченными на наказание: их вместе составило четырнадцать жертв, то есть
восемь уже известных нам девочек, Аделаида, Алина и четверо мальчиков: Нарцисс,
Купидон, Зеламир и Житом. Наши приятели, опьяненные страстью, так отвечающей их
вкусам, окончательно разгорячили себе головы огромным количеством вин и
ликеров; вышли из-за стола и прошли в гостиную, где их поджидали пациенты; наши
друзья были в таком состоянии опьянения, ярости и похоти, что никто не захотел
бы оказаться на месте несчастных юных «преступников». В тот день на оргиях
должны были присутствовать лишь виновные и четыре старухи, чтобы прислуживать.
Каждый был раздет донага, каждый дрожал, каждым плакал, каждый ждал своей
участи; когда Председатель усевшись в кресло, спросил у Дюрсе имя и провинность
каждого субъект к Дюрсе, уже окосевший так же, как и его собрат, взял тетрадь и
попытался читать; буквы прыгали у него перед глазами, и ему не удалось
совершить задуманное; его сменил Епископ, он был так же пьян, как и его собрат,
но умело сдерживал свое опьянение и стал читать поочередно имя каждого
виновного и сто провинность: Председатель определял наказание, соответствующее
силам и возрасту юного преступника, во всех случаях очень суровое. Совершив эту
церемонию, приступили к исполнению приговоров. Мы крайне сожалеем, что план
нашего повествования не позволяет нам описать здесь похотливые наказания, но
наши читатели не должны обижаться на нас за это. Как и мы, они, надеемся,
чувствуют, что мы не можем в данный момент удовлетворить их любопытство; но они
могут быть уверены, что ничего не потеряют. Церемония была очень долгой:
предстояло наказать четырнадцать жертв, к этому примешивались очень милые
подробности. Все было несомненно восхитительно; четверо наших злодеев получили
разрядку и ушли такими уставшими, такими пьяными от вин и наслаждений, что без
помощи четырех «работяг», которые забрали их, никогда бы не добрались до своих
комнат, где, несмотря на то, что они только что совершили, их ждали новые
распутства. Герцог, который в ту ночь, должен был спать с Аделаидой, не пожелал
этого. Она входила в число подвергнутых экзекуции и была хорошо наказана им;
пролив сперму в ее честь, он не хотел ее в тот вечер; уложив ее спать на полу
на тюфяке, он предоставил ее место Дюкло, восхитительной в своих милостях.
