Если вам будет угодно, господа, – продолжила госпожа
Дюкло, – то я расскажу еще о четырех приключениях подобного рода, которые
случились со мной в доме у мадам Фурнье, хотя и в разное время. Я знаю, эти
рассказы доставят немало удовольствия господину Дюрсе, он будет мне признателен
за то, что я буду говорить об этом остаток вечера; это в его вкусе, который и
позволил мне иметь честь познакомиться с ним м первый раз».
«Как! – сказал Дюрсе. – Ты заставишь меня играть
какую-то роль в твоей истории?» – «Если вы сочтете нужным, сударь, –
ответила госпожа Дюкло, – следует лишь предупредить этих господ, когда я
дойду до вас в своем рассказе». – «А мое целомудрие?.. Как! Перед всеми
этими юными девицами ты так запросто раскроешь все мои мерзости?» – И когда
каждый от души посмеялся над забавными опасениями финансиста, Дюкло продолжила
такими словами:
«Один распутник, гораздо более старый и более
отвратительный, чем тот, о котором я только что рассказала, дал мне второе
представление об этом пристрастии. Он заставил меня лечь совершенно голой на
кровать, лег в противоположном направлении подле меня, сунул свой член мне в
рот, а свой язык – мне в нору, и в таком положении он требовал от меня, чтобы я
отвечала на его сладострастное щекотание, которое, как он считал, доставляет
мне своим языком. Я сосала изо всех сил. Для него это было лишением невинности;
он лизал, копался внутри и совершал эти маневры несомненно более для себя, чем
для меня. Как бы там ни было, у меня это ничего не вызывало, я была счастлива,
что не чувствую слишком большого отвращения; и вот распутник кончил; операция,
которая по просьбе госпожи Фурнье, предупреждавшей меня обо всем заранее, так
вот, операция, которую я его заставила совершить как можно сладострастнее,
сжимая губы, сося, изо всех сил выжимая себе в рот тот сок, который он выделял,
гладя рукой его ягодицы, чтобы пощекотать ему анус, что он велел мне делать,
исполнив это со своей стороны, как только мог, – эта операция закончилась…
Сделав дело, наш герой удалился, заверяя госпожу Фурнье, что ему никогда еще не
поставляли девицы, которая сумела бы удовлетворить его лучше, чем я.
Немного спустя после этого приключения мне стало любопытно
узнать, зачем приходила сюда одна старая колдунья, которой было уже за
семьдесят и которая, судя по всему, поджидала своего клиента; мне сказали, что,
действительно, вскоре к ней должны прийти. Испытывая крайнее любопытство, чему
может служить такая развалина, я спросила у своих товарок, не было ли у них в
доме комнаты, откуда можно было бы подсматривать, как в доме госпожи Герэн.
Одна из них мне ответила, что есть, и отвела меня туда; поскольку там хватало
места на двоих, то мы встали там и вот что увидели и услышали; две комнаты
разделяла тонкая перегородка, что позволяло не пропустить ни слова. Старуха
пришла первой и, поглядев на себя в зеркало, прибралась, несомненно считая, что
ее прелести еще будут иметь успех. Несколькими минутами позже мы увидели приход
Дафниса к новоявленной Хлое. Ему было не больше шестидесяти; это был рантье,
очень состоятельный человек, который предпочитал скорее тратить деньги на
старую развалюху, как эта, чем на хорошеньких девиц; это происходило от
особенности вкуса, который, судя по всему, господа, вам понятен и который вы
хорошо объясняете. Он подходит, оглядывает с головы до ног свою Дульсинею, она
делает ему глубокий реверанс. «Не стоит так церемониться, старая
потаскуха, – говорит ей развратник, – да и разденься… Но давай
сначала посмотрим, есть ли у тебя зубы?» – «Нет, сударь, у меня остался всего
один, – говорит старуха, открывая свой беззубый рот… – взгляните сами».
Тогда наш герой подходит и, схватив ее голову, запечатлевает ей самый страстный
поцелуй, какой только мне доводилось видеть в жизни; он не только целовал, он
сосал, пожирал, любовно щекотал языком самые глубины этой гниющей глотки, а
старушонка, которая давно уже не переживала подобного рода праздника, отвечала
на поцелуй с такой нежностью, которую мне было бы трудно описать вам. «Ну,
давай, – сказал финансист, – раздевайся,» – он также снимает свои
штаны и вытаскивает черный сморщенный член, который, казалось, не скоро
подрастет. И вот старуха, уже голая, бесстыдно предлагает своему любовнику
старое тело с желтом сморщенной кожей, все высохшее, обвисшее, тощее, описание
которого, до чего бы вы не дошли в своих фантазиях, внушит вам столько
отвращения; наш распутник впадает в экстаз; он хватает се, тащит в кресло, где
возбуждал себя руками, ожидая, пока она разденется; он опять всовывает ей в рот
язык и, развернув се, и течение какого-то мгновения воздаст почести обратной
стороне медали. Я отчетливо вижу, как он теребит ей ягодицы, ну, да что я
говорю, какие там ягодицы! Две сморщенные тряпки, которые волнами свисали с
бедер на ляжки. И все же, какими бы они ни были, он их раздвинул, страстно
припал губами к гнусной клоаке, которую они скрывали, несколько раз он
засовывал туда свой язык; тем временем старуха пыталась придать немного
твердости мертвому члену, который она трясла. «Приступим к делу, – сказал
этот Селадон, – без моего излюбленного момента все твои усилия будут
бесполезными. Тебя предупредили? – «Да, сударь.» – «И тебе известно, что
надо глотать?» – «Да, мой песик, да, мой петушок, я проглочу, я сожру все, что
ты сделаешь». Распутник тотчас кладет ее на кровать головой вниз; в этой позе
он вкладывает ей в клюв свое вялое орудие, засовывает его по самые яйца, берет
свою прелестницу за обе ноги, кладет их себе на плечи, и таким образом его рожа
оказывается, что в нише, между ягодиц дуэньи. Его язык снова помещается в
глубинах этого приятного отверстия; даже пчела, летящая собирать нектар с розы,
не сосет так сладострастно. Тем временем старуха сосет, наш герой возбуждается.
«Ах, твою мать! – кричит он спустя четверть часа после этого
чувствительного упражнения, – соси, соси же, гадкая тварь! Соси и глотай,
она течет, черт подери! Течет, разве ты этого не чувствуешь?» И он целует в
экстазе все, что представляется ему: ляжки, влагалище, ягодицы, анус, все
лижет, все сосет. Старуха глотает, а бедный доходяга, который уходит таким же
вялым, как и пришел, и который, судя по всему, кончил без эрекции, спасается,
стыдясь своего распутства, торопится как можно скорее закрыть за собой дверь,
чтобы не видеть в спокойном состоянии тот отвратительный предмет, который
только что соблазнял его.»
«А старуха? – спросил Герцог.» – «Старуха откашлялась,
отплевалась, отсморкалась, наспех оделась и ушла.
Несколько дней спустя настал черед той товарки, которая
предоставила мне удовольствие увидеть эту сцену. Это была девушка лет
шестнадцати, светловолосая с очень интересным лицом; я не преминула пойти
увидеть ее в работе. Человек, с которым ее свели, был по меньшей мере такой же
старый, как рантье. Он поставил ее на колени у себя между ног, заставил
неподвижно держать голову, схватив за уши, и сунул ей в рот член, который
показался мне грязней и отвратительней тряпки, вываленной в грязи. Моя бедная
товарка, видя, как к ее свежим губам приближается этот отвратительный кусок,
хотела опрокинуться навзничь, но не случайно наш герой держал ее, как пуделя,
за уши. «Ну же, потаскуха, – сказал он ей, – Ты что, вздумала
упрямиться?» И, пригрозив позвать госпожу Фурнье, которая несомненно рекомендовала
ей быть полюбезнее, сумел сломить ее сопротивление. Она раскрывает губы,
отступает, опять раскрывает их и, наконец, давясь, глотает гнусную реликвию
своим восхитительным ротиком. С этого момента со стороны злодея доносилось одно
лишь сквернословие. «Ну ты, подлая, – говорит он в ярости, – ты еще
будешь кочевряжиться, когда тебе предлагают сосать самый прекрасный член
Франции! Может, ты думаешь, что следует ежедневно подмываться специально для
тебя? Ну, давай же, соси, потаскуха, соси это драже». И, распаляясь от этого
сарказма и от отвращения, которое он внушал моей товарке (поскольку, господа,
то отвращение, которое вы порой вызываете в нас, становится еще одним
возбудителем наслаждения для вас), распутник впадает в экстаз и оставляет во
рту несчастной девицы недвусмысленные доказательства своей мужественности.
Будучи менее услужливой, чем старуха, она ничего не проглотила и, пребывая в
большем отвращении, чем та, через минуту извергла из себя все, что было у нее в
желудке; наш распутник, поправляя свой костюм, не слишком обращал на нее
внимание, посмеиваясь сквозь зубы над жестокими последствиями своего
распутства.
