Четвертый использовал для подобных «пиршеств» лишь
семидесятилетних женщин. Я видела, как он действовал с одной из них, которой
было никак не меньше восьмидесяти. Он лежит на канапе, матрона, сидя над ним на
корточках, вываливала ему старое дерьмо на живот, тряся его старый сморщенный
член, который почт не получал разрядки. В доме у госпожи Фурнье была еще одна
особенная конструкция: своего рода стул с дыркой; человек мог помещаться таким
образом, что его тело находилось в другой комнате, а голова – на месте горшка.
Я устраивалась со сторож тела и, встав на колени у него между ног, старательно
сосала его член во время всей операции. Итак, эта особая церемония заключалась
в том, что какой-нибудь простолюдин, специально нанятый для этого, не слишком
вдаваясь в подробности того, что ему предстоит делать, входил с той стороны,
где было сиденье стула, садился на него и отправлял туда свой кал, падавший
прямо на лицо пациента, которого я обхаживала. Исполнитель должен был
непременно быть грубой деревенщиной, страшнее и отвратительней жабы; кроме
того, было необходимо, чтобы он был старым и некрасивым. Сначала его показывали
гостю, если он был лишен всех этих качеств, то не годился. Я ничего не видела,
но все слышала: настоящим шоком стал для меня миг разрядки этого человека; его
сперма устремлялась мне в глотку, по мере того, как говно покрывало ему лицо; я
видела, как он выходил оттуда, будучи в таком состоянии; его прекрасно обслужили.
После окончания этой операции я встретила того любезного человека, который
только что оказал ему эту услугу: это был добродушный и честный овернец,
работавший подручным у каменщиков, очень довольный тем, что заполучил мелкую
монету за работу, которая заставляла его освободиться от тяжести в кишках и
была для него намного приятнее, чем таскать ручные носилки. Он выглядел пугалом
из-за своего уродства, и, судя по всему, ему было больше сорока».
«К черту Бога, – сказал Дюрсе, – вот как это надо
проделывать». И он прошел в свой кабинет с самыми старыми шлюхами, Терезой и Ла
Дегранж; спустя несколько минут все услышали его крики, но, вернувшись, он не
пожелал рассказать компании о тех эксцессах, которым только что предавался.
Подали ужин, который был не развратнее обычного; друзьям в голову пришла мысль
провести время после ужина, запершись – каждый в своем углу – вместо того,
чтобы забавляться всем вместе, как они обычно делали; Герцог занял будуар в
глубине с Эркюлем, госпожой Ла Мартен, своей дочерью Юлией, Зельмир, Эбе,
Зеламиром, Купидоном и Мари. Кюрваль захватил себе гостиную для рассказов,
устроившись там с Констанс, которая каждый раз дрожала от страха, когда ей
приходилось оставаться с ним, и которую он совершенно не собирался успокаивать,
а также с Фаншон, Ла Дегранж, «Разорванным-Задом», Огюстин, Фанни, Нарциссом и
Зефиром. Епископ прошел в гостиную собраний с госпожой Дюкло, изменившей в тот
вечер Герцогу (мстя за его измену, которую он совершил), уведя с собой Алину,
«Струю-В-Небо», Терезу, Софи, очаровательную крошку Коломб, Селадона и Адониса.
Что касается Дюрсе, то он остался в столовой, где убрали остатки ужина и
разбросали ковры и подушки. Итак, он уперся там с Аделаидой, своей дорогой
супругой, Антиноем, Луизон, мадам Шамвиль, Мишеттой, Розеттой, Гиацинтом и
Житоном. Эти действия были продиктованы скорее усилением похоти, чем какой-либо
другой причиной: головы так разгорячились в тот вечер, что, по единодушному
мнению, никто не пошел спать, а, напротив, в каждой комнате было совершено
столько гнусностей и мерзостей, что невозможно себе представить. К рассвету все
захотели снова сесть за стол, хотя много пили в течение ночи. Сели вперемешку,
не соблюдая различий; кухарки, которых разбудили, отправили к столу взбитые
яйца, луковый суп и омлеты. Все выпили еще, но Констанс была очень печальной,
ничто не могло успокоить ее. Ненависть Кюрваля росла одновременно с ее
несчастным животом. Она только что ощутила ее на себе во время оргий этой
ночью, где было все, кроме ударов: договорились, что дадут подрасти ее «груше»;
итак, она ощутила на себе самые скверные приемы, которые только можно себе
представить. Она хотела пожаловаться на это Дюрсе и Герцогу, своему отцу и
своему мужу, которые послали ее ко всем чертям и сказали, что в ней несомненно
есть какой-то недостаток, который они сами не замечали, если она может так не
нравиться и самому добропорядочному и честному человеку: вот и все, чего она
смогла добиться. Затем все отправились спать.
Одиннадцатый день.
Встали очень поздно; полностью отменив в этот день обычные
церемонии, сели за стол сразу же после того, как поднялись с постели. За кофе,
который подавали Житон, Гиацинт, Огюстин и Фанни, было достаточно спокойно.
Однако Дюрсе хотел непременно заставить пукать Огюстин, а Герцог – направить в
рот Фанни. Итак, поскольку от желания до исполнения был только шаг, все
получили удовлетворение. К счастью, Огюстин была подготовлена; она отпустила
около дюжины пуков в рот финансиста, которые уже было возбудили его. Что
касается Кюрваля и Епископа, то они ограничились прикосновениями к ягодицами
двух маленьких мальчиков, и все прошли в гостиную для рассказов.
«Взгляни-ка, – сказала мне однажды крошка Евгения,
которая начинала осваиваться с нами и после шести месяцев пребывания в борделе
стала еще красивее, – взгляни, Дюкло, – сказала она мне, задирая на
себе юбку, – вот таким мадам Фурнье хочет ни деть мой зад весь день».
Говоря это, она показала мне слой говна толщиной в дюйм, который полностью
закрывал ее хорошенькую маленькую дырочку в попке. – «И что она хочет,
чтобы ты делала с этим?» – спросила я ее. – «Это готовится для одного
пожилого господина, который придет сегодня вечером, – отвечала
Евгения, – она хочет, чтобы у меня непременно было дерьмо в
заднице». – «Ну что же, – сказала я, – он будет доволен, поскольку
невозможно там иметь его больше». Евгения сказала мне, что после того, как она
справила нужду, госпожа Фурнье специально так ее вымазала. Мне было любопытно
увидеть эту сцену, и, как только позвали это маленькое хорошенькое создание к
гостю, я со всех ног бросилась к дырке в стене. Гостем был один монах, из тех,
кого называют «шишками»; он был из ордена де Сито, толстый, высокого роста,
крепкий, лет около шестидесяти. Он ласкает девочку, целует ее в губы и, спросив
ее, все ли у нее чисто поднимает юбку, чтобы самолично проверить
безукоризненную чистоту, в которой его заверяла Евгения, хотя ей было отлично
известно обратное; впрочем, ей было приказано говорить ему именно так. «Как,
маленькая плутовка? – сказал монах, увидев, как все было на деле. –
Как? Вы осмеливаетесь говорить мне, что вы чисты, имея при этом такую грязную
попку? Похоже, что вы уже недели две не подтирали ее. Это меня огорчает;
поскольку мне так хочется видеть ее чистой, мне самому придется позаботиться об
этом». Говоря это, он заставил девочку опереться о кровать, встал на колени у
ее ягодиц, разведя их двумя руками. Сначала можно было подумать, что он
разглядывает и, кажется, удивлен; понемногу он привыкает к картине, язык его
приближается, он отхватывает куски, чувства воспламеняются, член встает, его
нос, рот, язык, – все, кажется, работает одновременно, его восторг кажется
таким сладострастным, что он едва может говорить; наконец сперма поднимается:
он хватает свой член, трясет его и, получая разрядку, заканчивает чистить, да
так тщательно, что не верится, что всего лишь мгновение тому назад зад мог быть
грязным. Распутник не останавливается на этом: похотливое пристрастие было для
него предварением главного. Он поднимается, еще раз целует девочку, подставляет
ей здоровый отвратительный грязный зад, которым приказывает сотрясать; эти
действия вновь возбуждают его, он добирается до зада моей товарки, осыпает
новой порцией поцелуев, а поскольку то, что он сделал затем, не входит в мою
компетенцию и не помещается в рамках этих рассказов, позвольте мне передать Ла
Мартен право рассказать вам о распущенности одного злодея, которого она очень
хорошо знала и от которого, чтобы избежать любых вопросов с вашей стороны,
господа (поскольку мне по вашим же законам не позволено отвечать), я перейду к
другой подробности.»
