«Только одно слово, Дюкло, – сказал Герцог. – Я
буду говорить в завуалированной форме: таким образом, твои ответы нисколько не
нарушат наших законов. Хобот у монаха был большим, и Евгения в первый раз…?»
– «Да, сударь, это было в первый раз, и у монаха он был
большой, как у вас». – «Ах, черт подери! – сказал Дюрсе. – Какая
прекрасная сцена и как бы мне хотелось увидеть это».
«Возможно, вы проявите такое же любопытство, – сказала
Дюкло, продолжая свой рассказ, – к тому человеку, который несколькими
днями позже прошел через мои руки. Он пришел с горшком в руках, содержавшим
восемь-десять кучек дерьма, взятых со всех сторон, «авторы» которых его меньше
всего интересовали; я своими руками натерла его всего зловонной мазью. Он не
щадил ничего, даже лица; а когда я дошла до члена, который одновременно ему
трясла, этот мерзкий боров с наслаждением разглядывал себя в таком виде в
зеркале и оставил в моей руке доказательства своей жалкой мужественности.
Вот мы и пришли, господа: наконец, мы воздадим почести
подлинному храму. Меня предупредили быть наготове и я сдерживалась два дня. Это
был мальтийский командор, который для подобных действий встречался каждый раз с
новой девицей; именно с ним произошла эта сцена. «Какие прекрасные ягодицы! –
сказал он мне, целуя зад. – Но, дитя мое, – прибавил он, –
недостаточно иметь красивую попку, надо, чтобы эта красивая попка еще и какала.
Вы хотите сделать это?» – «До смерти, сударь», – ответила я ему. –
«Ах, черт подери, как это прекрасно, – сказал командор, – именно это
и называется – как нельзя лучше служить своему миру; не угодно ли будет вам,
моя крошка, покакать в тот горшок, который вам сейчас поднесу?» «Честное слово,
сударь», – ответила я ему, – я готова какать куда угодно, так сильно
мое желание, даже вам в рот…» – «Ах! Прямо мне в рот! Как она мила! Ну что ж,
именно это и есть единственный горшок, который я могу вам предложить». –
«Ну что ж! Дайте же его, сударь, дайте мне его поскорее, – ответила
я, – поскольку я больше не могу терпеть». Он устраивается, я на корточках
взбираюсь на него; делая свое дело, я трясу ему член; он поддерживает меня
руками за бедра, возвращая кусок за куском все, что я выкладываю ему в пасть.
Тем временем ом впадает в экстаз; моей ладони едва хватает, чтобы заставить выплеснуться
потоки семени, которые он проливает; я трясу его член, заканчиваю какать, наш
герой на вершине блаженства; я ухожу от него; он доволен мной так, что любезно
просил передать это госпоже Фурнье, прося ее прислать ему другую девицу на
следующий день.
Тот, кто появился за ним, к тем же самым эпизодам прибавил
лишь то, что подольше задерживал куски у себя во рту. Он добирался, чтобы они
стали жидкими, подолгу полоскал ими рот и возвращал их уже в виде воды.
У пятого было еще более странное пристрастие. Он хотел найти
у горшке со стулом четыре кучи дерьма без единой капли мочи. Его закрывали
одного в комнате, где находилось сокровище; он никогда не брал с собой девиц;
надо было тщательно следить за тем, чтобы все было хорошо закрыто и за ним не
могли подглядывать ни с какой стороны. Тогда он действовал; но как, этого я не
могу вам сказать: никто и никогда его за работой не видел. Известно лишь, что,
когда кто-нибудь входил в ту комнату после него, горшок был совершенно пуст и
очень чист: что он делал с этими четырьмя кучками, вам, судя по всему, и сам
дьявол едва ли мог бы сказать. Он мог с легкостью выбросить их куда-нибудь, но,
возможно, он делал с ними кое-что другое. Заботу о подготовке четырех кучек он
всецело возлагал на госпожу Фурнье, никогда не интересуясь, от кого они были, и
никогда не давая никаких рекомендаций по этому поводу. Однажды, чтобы
посмотреть, взволнует ли его то, что мы скажем, поскольку эта тревога могла бы
немного прояснить нам участь кучек дерьма, – мы сказали ему, что то, что
давал ему в тот день, были нездоровы и поражены сифилисом. Он посмеялся над
этим вместе с нами, нисколько не рассердившись; так что, кажется
правдоподобным, что он, употребив кучки для другого дела, выбрасывал их. Когда
мы несколько раз пытались подробнее расспросить его, он заставлял нас
замолчать, и мы так и не смогли ничего добиться.
Вот и все, что я собиралась рассказать вам сегодня
вечером, – сказал Дюкло. – А завтра я начну говорить о другом порядке
вещей, по крайней мере, относящихся к моей жизни; поскольку это касается
прелестного вкуса, который вы обожествляете, мне остается, господа, еще по
меньшей мере два-три дня иметь честь рассказывать вам об этом.»
Мнения о судьбе кучек дерьма, о которых только что было
рассказано, разделились; каждый приводил свои доводы; было приказано проверить
некоторые из них; Герцог, который хотел, чтобы все видели пристрастие, которое
он питал к госпоже Дюкло, показал всем собравшимся распутный способ, которым он
забавлялся с ней, и удовольствие, ловкость, быстроту, сопровождаемые самыми
прекрасными предложениями, которые она умела удовлетворять с удивительным
мастерством. Ужин и оргии были достаточно спокойными, и, поскольку затем не
произошло никакого заметною события вплоть до следующего вечера, то мы начнем
историю двенадцатого дня с тех рассказов, коими оживила его Дюкло.
Двенадцатый день.
«Новое состояние, в котором я собираюсь пребывать, –
сказала госпожа Дюкло, – заставляет меня, господа, ненадолго привлечь ваше
внимание к одной подробности моей личности. Лучше всего представить себе
описываемые наслаждения, когда известен объект, доставляющий их. Мне только что
минул двадцать первый год. Я была брюнеткой, но кожа моя, несмотря на это,
отличалась, очень приятной белизной. Копна волос, покрывающая мою голову,
естественными волнами кудрей спадала до самого низа ляжек. Глаза у меня были
такие, как вы видите; все находили их прекрасными. Я была немного полновата,
хотя и высокого роста, гибкая и тонкая в талии. Что касается моего зада, этой
части, так интересующей нынешних распутников, то он был, по общему мнению,
лучшим из всего, что можно было видеть подобного рола; мало у кого из женщин в
Париже он был такой приятной формы: полный, круглый, очень мясистый, с
выпуклыми ягодицами; излишняя полнота нисколько не уменьшала его изящества;
самое легкое движение тотчас же открывало маленькую розочку, которую вы так
нежно любите, господа, и которая, я совершенно согласна в этом с вами, является
самой притягательной в женщине. Хотя я довольно долго вела развратную жизнь,
невозможно бы сохраниться более свежей; и из-за неуемного темперамента данного
мне природой, и из-за моего крайнего благоразумия в отношении наслаждений,
которые могли бы нарушить спою свежесть ими повредить темпераменту. Я очень
мало любила мужчин; в жизни моей была одна-единственная привязанность. Во мне
не было ничего, кроме распутной головы, но она была чрезвычайно распутна, и
после того, как я вам подробно описала свои привлекательные черты, будет
справедливо, если я вам расскажу немного о своих пороках. Мне нравились
женщины, господа, и я этого совсем и о скрываю. Конечно, не до такой степени,
как моей дорогой приятельнице мадам Шамвиль, которая несомненно признается вам.
что она разорилась из-за них; в своих наслаждениях я всегда прел почитала
женщин мужчинам, и удовольствия наслаждения, которые они доставляли мне, имели
над моими чувствами гораздо более могущественную власть, чем мужские страсти.
Кроме того, у меня было прочное пристрастие к воровству: я до неслыханной
степени развила в себе эту манию. Совершенно убежденная в том, что все
богатства должны быть распределены поровну на земле и что лишь сила и
жестокость противостоят этому равенству, первому закону природы, я попыталась
исправить такое положение вещей и установить равновесие самым наилучшим образом,
как только могла. Не будь у меня проклятой мании, я, возможно, была бы еще с
тем простым смертным благодетелем, о котором сейчас вам расскажу».
