«А ты много крала в своей жизни?» – спросил Дюрсе. –
«Удивительно много, сударь; если бы я не тратила постоянно все то, что я
тащила, теперь бы я была очень богатой.» – «Но были ли у тебя при этом какие-то
отягчающие обстоятельства? Ломала ли ты двери, злоупотребляла ли доверием,
обманывала ли наглым образом?» – «Чего там только не было, – отвечала
Дюкло, – не думаю, что мне следует задерживаться на этих подробностях,
чтобы не нарушать ход повествования; но поскольку вижу, что это может вас
позабавить, в дальнейшем я непременно расскажу вам об этом. Кроме этого
недостатка, меня всегда упрекали еще в одном: в недобром сердце; но разве в том
моя вина? Разве наши пороки и наши совершенства даны нам не от природы; могу ли
я заставить быть более нежным сердце, которое природа сотворила бесчувственным?
Мне кажется, я ни разу в жизни не плакала ни о своих несчастьях, тем более – о
несчастьях других. Я любила свою сестру, но, потеряв се, не испытывала ни
малейшей боли: вы были свидетелями того, с каким равнодушием я только что
узнала о ее кончине. Даже если, не дай Бог, я увижу гибель Вселенной, я не
пролью над этим ни слезинки». – «Вот каким надо быть, – сказал
Герцог, – сочувствие – это добродетель глупцов, и, хорошенько
присмотревшись к себе, можно обнаружить, что лишь оно заставляло нас
растрачивать понапрасну страсти. Но с подобным пороком ты непременно должна
была совершать преступления, поскольку бесчувственность прямо ведет к этому?» –
«Сударь, – Сказала Дюкло, – те правила, которые вы установили для
наших рассказов, не позволяют мне рассказать вам о многих вещах; вы возложили
заботу об этом на моих товарок. Скажу вам лишь одно: когда они покажутся вам в
ваших глазах настоящими злодейками, будьте абсолютно уверены, что я никогда не
была лучше их». – «Вот то, что называют «воздавать себе должное», –
сказал Герцог. – Ну же, продолжай: надо довольствоваться тем, что ты нам
скажешь, поскольку мы сами ограничили тебя; но помни, что наедине я не дам тебе
пощады за твои мелкие неповторимые гнусности.»
«Я ничего не скрою от вас, сударь. Не угодно ли будет вам
после того, как вы меня выслушали, не слишком раскаиваться из-за того, что вы
проявили немного благосклонности по отношению к такому скверному человеку.
Итак, я продолжаю. Несмотря на все пороки и более всего тот, который заключался
в полном непризнании чувства благодарности, которое казалось мне унизительным,
и которое я воспринимала лишь как оскорбительный ненужный груз для
человечества, лишающий нас гордости, данной нам от природы, – так вот,
несмотря на все эти недостатки, мои варки любили меня, и из всех нас мужчины
чаще всего предпочитали меня. Таково было мое положение, когда один откупщик
налогов по имени д'Окур пришел провести время в доме у госпожи Фурнье. Он был
одним из ее постоянных клиентов, хотя чаще имел дело с посторонними девицами, а
не с девицами дома; к нему относились с большим почтением; мадам, которая непременно
хотела познакомить меня с ним, за два дня до визита предупредила меня о том,
чтобы я приберегла для него, сами знаете что, и что он любил так сильно, как
никто другой из тех, кого мне довелось встречать; вы увидите это сами – во всех
подробностях. Приходит д'Окур и, оглядев меня с головы до ног, бранит мадам
Фурнье за то, что она не предоставила ему пораньше такое очаровательное
создание. Я благодарю его за любезность, и мы поднимаемся и комнату. Д'Окур был
человеком лет пятидесяти, огромным, толстым, однако с приятным лицом, не
лишенным чувства юмора, и, что больше всего мне нравилось в нем, так это
нежность и природная вежливость, которые очаровали меня с первой же минуты. «У
вас должна быть самая очаровательная попка в мире, – говорит мне д'Окур,
привлекая меня к себе и засовывая мне под юбки руку, которую тут же направил к
заду. – Я – знаток, а девицы такого типа как вы, почти всегда имеют очень
красивую попку. Ну как! Разве я был не прав? – прибавил он, быстро ощупав
ее. – Как она свежа, как кругла!» И ловко повернув меня, приподнимая одной
рукой мне юбки выше пояса и щупая другой, он стал пристально разглядывать тот
алтарь, к которому обращал свои желания. «Черт подери! – вскричал
он. – Это действительно одну из самых красивых попок, какие только мне
довелось видеть нею мою жизнь, а я, тем не менее, немало их повидал на своем
веку… Раздвиньте ножки… Поглядите-ка на эту клубничку… нот я сейчас ее пососу…
вот я сейчас ее проглочу… Это и вправду великолепный зад, честное слово… А
скажите-ка мне, моя кротка, вас обо всем предупредили?» – «Да, сударь, все в
полном порядке». – «Все дело в том, что я захожу слишком далеко, –
прибавил он, – а если вы не совсем здоровы, то я рискую». –
«Сударь, – сказала я ему, – вы можете делать абсолютно все, что вам
вздумается. Я ручаюсь вам за себя, как за новорожденного младенца; вы можете
действовать совершенно спокойно». После такого вступления д'Окур заставляет
меня наклониться к нему, по-прежнему разводя руками ягодицы; припав ртом к моим
губам, он сосал мою слюну на протяжении четверти часа. Он отрывался ненадолго,
чтобы извергнуть несколько «черт подери!», и тотчас же снова любовно принимался
выкачивать из меня слюну. «Плюйте, плюйте же мне в рот, – говорил он мне
время от времени, – наполните его хорошенько слюной». Я почувствовала, как
его язык крутился вокруг моих десен, погружаясь как можно глубже и собирая все,
что он находил на своем пути. «Ну же, – сказал он, – я уже достаточно
возбужден, теперь за дело». И вот он снова принимается разглядывать мои
ягодицы, приказывая мне дать подъем своему орудию. Я извлекаю его, толщиной в
три пальца, гладкое, длиной около пяти дюймов, которое было очень крепким и
яростно сильным. «Скиньте свои юбки, – сказал мне д'Окур, – а я сниму
свои штаны; нужно, чтобы ягодицы со всех сторон чувствовали себя свободно для
церемонии, которую мы сейчас совершим». Потом, как только это было исполнено,
прибавил: «Подоткните получше свою рубашку под корсет и полностью обнажите зад…
Ложитесь на живот на кровать». После этого он садится на стул и опять начинает
ласкать мои ягодицы, вид которых опьянил его. В какой-то миг он раздвинул их, и
я почувствовала, как глубоко погрузился его язык для того, как он говорил,
чтобы окончательно убедиться в том, что «курочка хочет снести яичко» (я говорю
вам его словами). Однако, я сама его не касалась; он слегка теребил сам
маленький сухой член, который я обнажила. «Ну же дитя мое, —сказал он, –
давай приниматься за дело; говно наготове, я учуял его, но не забывайте, что вы
должны какать постепенно и всегда пережидать, пока я проглочу один кусок,
прежде чем выпустить другой. Эта операция займет много времени, но не торопите
се. Легкий удар по попке будет означать, что вы должны тужиться, но это должно
идти равномерно». Разместившись затем как можно удобнее относительно предмета
своего поклонения, он припадает к нему ртом, и я почти тотчас же выдаю ему
кусок кала величиной с небольшое яйцо. Он сосет его, тысячу раз переворачивает
языком во рту, жует, смакует и спустя две-три минуты я отчетливо вижу, как он
его глотает. Я снова тужусь: та же самая церемония, а поскольку желание мое
было огромным, то десять раз подряд его рот Наполнялся и опустошался, но
выглядел он все же по-прежнему неудовлетворенным. «все, сударь, – сказала
я ему в конце, – мне уже бесполезно тужиться». – «Да, моя
крошка, – сказал он, значит, это все? Ну что же, пора мне кончить; я
кончу, подчищая эту прелестную попку. Ох, черт подери!»
