Было решено, что на следующий день я перейду жить к нему за
двадцать луидоров в месяц и стол; он был вдовцом, я без проблем могла бы занять
антресольный этаж в его доме; там у меня будет служанка и общество, состоящее
из трех друзей и их любовниц, с которыми они встречаются, чтобы устраивать
распутные ужины четыре раза в неделю то у одного, то у другого; моим единственным
занятием будет много есть то, что он прикажет мне дать; при том, что он
проделывал, было важно, чтобы он кормил меня по своему усмотрению; так вот,
хорошо есть, хорошо спать, чтобы пища легко переваривалась, регулярно каждый
месяц полностью очищать кишки и какать ему в рот два раза в день; это число не
должно меня пугать, потому что при таком приеме пищи мне, возможно, придется
справлять большую нужду скорее три, а не два раза. В качестве первого задатка к
этой сделке финансист передал мне очень красивый бриллиант, поцеловал меня,
велел мне уладить все счеты с госпожой Фурнье и быть готовой завтра утром к
тому времени, как он придет за мной. Я быстро со всеми распрощалась; сердце мое
не сожалело ни о чем, ему неведомо было искусство привязанности; лишь Евгения,
с которой у меня нот уже полгода были очень близкие отношения, сожалела об
удовольствиях, испытанных со мной; и вот я уехала. Д'Окур принял меня
великолепно; он сам устроил меня в очаровательной комнате, которая должна была
отныне стать моим жилищем; вскоре я там великолепно устроилась. Я была обречена
на то, чтобы есть четыре раза в день; во время трапезы подавалось бессчетное
количество блюд, которые, впрочем, я очень любила, – такие как рыба,
устрицы, соления, яйца и разные виды молочных продуктов; впрочем, я была так
хорошо вознаграждена, что было бы грех жаловаться. Основу моей обычной трапезы
составляло огромное количество белого мяса птицы и дичи без костей,
приготовленные самыми разнообразными способами, немного мяса животных безо
всякого жира, очень мало хлеба и фруктов. Надо было есть все эти сорта мяса
даже утром за завтраком и вечером за полдником; в эти часы мне подавали его без
хлеба; Д'Окур понемногу стал просить меня воздерживаться от него; я, таким
образом, в последнее время совсем его не ела, как и овощных супов. В результате
такой диеты, как он и предвидел, выходило две дефекации в день, очень нежных и
мягких, самого изысканного вкуса, на который он претендовал и которого
невозможно было добиться, употребляя обычную пищу; можно было ему верить; он
был знаток в этом деле. Наши операции происходили в то время, когда он
просыпался и когда шел спать. Подробности были такими, о которых я вам уже
сказала; он всегда начинал с того, что сосал мне рот, который нужно было всегда
подставлять, никогда не полоская его; мне было позволено полоскать его лишь
после сеанса. Впрочем, он не получал разрядки каждый раз. Наше соглашение не
требовало никакой верности с его стороны; Д'Окур держал меня у себя в доме, как
горячее блюдо, как кусок говядины; это не мешало ему каждое утро уходить
развлекаться где-то на стороне. Два дня спустя после моего прибытия его
товарищи по разврату пришли отужинать у него в доме; каждый из этих трех вносил
в то пристрастие, которое мы анализируем, свой особый нюанс, хотя в основе
своей все было едино; я думаю, господа, будет уместным, если перед тем, как
поставить номер в нашей коллекции, я немного подробнее расскажу о причудах,
которым они предавались. Собирались гости. Первым был старый советник
парламента, лет около шестидесяти, которого звали Д'Эрвиль; его любовницей была
женщина лет сорока, очень красивая, имеющая один недостаток: она была немного
полновата; звали ее мадам дю Канж. Вторым был отставной военный, сорока пяти –
пятидесяти лет, которого звали Депре; его любовницей была очень красивая
двадцатишестилетняя особа, светловолосая, с великолепной фигурой, какую только
можно встретить; ее звали Марианна. Третьим был старый аббат шестидесяти лет,
которого звали дю Кудре, а в роли его любовницы выступал шестнадцатилетний
юноша, прекрасный как светлый день, которого аббат выдавал за своего
племянника. Ужин был накрыт на антресольном этаже, часть которого я занимала.
Трапеза, прошла весело и скромно, я заметила, что девица и юноша следовали
почти такой же диете, что и я. Характеры раскрылись во время ужина. Было
невозможно быть более развратным, чем Д'Эрвиль; его глаза, слова, жесты, –
все свидетельствовало о распутстве, все рисовало развратные картины. Депре имел
более хладнокровный вид, но похоть в неменьшей степени составляла существо его
жизни. Что касается аббата, то это был самый ярый безбожник, какого только
можно было встретить; сквернословие слетало с его уст почти при каждом слове.
Что до девиц, то они подражали своим любовникам, были очень болтливы, но достаточно
приятного обхождения. Юноша показался мне столь же глупым, сколько и красивым,
и госпожа дю Канж, казалось, была немного влюблена в него; но напрасно она
бросала на него время от времени нежные взгляды, – он едва ли мог о
чем-нибудь заподозрить. Все приличия уже к десерту были утрачены, речи стали
такими же грязными, как и действия. Д'Эрвиль поздравил Д'Окура с его новым
приобретением и спросил его, красивая ли у меня жопа и хорошо ли я сру. «Черт
подери! – сказал ему мой финансист. – Ты и сам можешь это узнать; ты
знаешь, что все, что мы имеем, у нас общее, и что мы охотно одалживаем своих
любовниц, как деньги».
– «Ах, черт подери! – сказал Д'Эрвиль – Я
согласен». И тотчас же взяв меня за руку, предложил мне пройти в кабинет.
Поскольку я колебалась, госпожа дю Канж нагло заявила мне: «Идите, идите,
мадемуазель, мы здесь не особенно церемонимся; а я тем временем позабочусь о
вашем любовнике». Д'Окур, на которого я вопросительно взглянула, сделал мне
одобрительный знак, и я последовала за старым советником. Именно он, господа,
представит вам, как и двое других, три эпизода, связанные с пристрастием,
которое мы разбираем; они должны составить лучшую часть мост повествования в
этот вечер.
Как только мы закрылись с Д'Эрвилем, очень разгоряченным
парами Бахуса, он с большим восторгом поцеловал меня в губы, отправив мне в рот
три-четыре отрыжки вином Д'Ай, которые тотчас же вызвали у меня желание вернуть
ему их, впрочем, этого он, судя по всему, и добивался. Он задрал мне юбку,
похотливым взглядом пресыщенного развратника оглядел мой зад, потом сказал, что
его нисколько не удивляет выбор Д'Окура, поскольку у меня одна из самых
красивых попок в Париже. Он попросил меня начать с нескольких пуков, а когда я
выдала ему их с полдюжины, снова стал целовать меня в губы, щупая и сильно
раздвигая ягодицы. «Ты уже хочешь? – спросил он меня. – «Очень
хочу», – ответила я ему. «Ну что же, прелестное дитя, – сказал он
мне, – так какайте в эту тарелку». Он принес для этой цели белую
фарфоровую тарелку, которую держал, пока я какала, а сам тем временем
внимательно разглядывал, как кал вылезает у меня из зада; это приятное зрелище
опьянило его, как он говорил, доставило наслаждение. Как только я закончила, он
взял тарелку, с наслаждением вдохнул запах вызывающий в нем похоть «пищи»; он
трогал рукой, целовал, обнюхивал кал, потом, сказал мне, что больше не может
терпеть, сладострастие опьянило его при виде этих какашек, самых приятных,
какие только приходилось ему видеть за свою жизнь; попросил меня пососать ему
член. Хотя в этой операции и не было ничего особенно приятного, страх вызвать
гнев Д'Окура, если я не угожу его другу, заставил меня согласиться на все. Он
устроился в кресле, поставив тарелку на соседний стол, на который он улегся по
пояс, уткнувшись носом в дерьмо, вытянул ноги; я пристроилась на более низком
стуле рядом с ним и, вытащив из штанов какой-то намек на член, что-то очень
вялое, вместо настоящего, несмотря на все свое отвращение, стала сосать «ценную
реликвию», надеясь, что хотя бы у меня во рту она станет немного потверже; но я
заблуждалась. Как только я взяла в рот, распутник начал свое дело; он скорее
пожирал, чем просто ел, маленькое, хорошенькое, совсем свеженькое яичко,
которое я только что преподнесла; это заняло не больше трех минут, в течение
которых его потягивания, его движения, его извивы свидетельствовали о самом
яростном и самом агрессивном сладострастии. Но напрасно он старался, ничего у
него не вставало, и маленький неказистый инструмент, всплакнув от досады у меня
во рту, очень стыдливо удалился и оставил своего хозяина в поврежденном
состоянии, в забытьи, в крайнем истощении сил – вследствие самой разрушительной
из сильных страстей. Мы вернулись. «Ах! К черту Бога! – сказал
советник, – я никогда не видел, чтобы кто-нибудь еще так замечательно
срал». Когда мы вернулись, в комнате были лишь аббат со своим племянником; они
были заняты своим делом; я могу вам подробно обо всем рассказать. В этой
компании напрасно старались обмениваться любовниками; дю Кудре, довольный
своей, никогда не брал себе другую и никогда не уступал свою. Для него не было
возможным, как мне рассказали, забавляться с женщиной; в этом состояла
единственная разница между Д'Окуром и им. Впрочем, он совершенно так же
принимался за церемонию: когда мы появились, юноша, опершись на кровать,
подставлял попку своему дорогому дядюшке, который стоял перед ним на коленях,
любовно принимая все в рот и размеренно глотая; одновременно он возбуждал рукой
свой малюсенький член, который, как мы увидели, свисал у него между ляжек.
Аббат, несмотря на наше присутствие, кончил, клянясь, что мальчик изо дня в
день какает все лучше и лучше.
