Мне было всего двадцать три года, приключений мне досталось
в избытке. Я намерена пропустить то, что не относятся к нашей теме и обратиться,
с вашего любезного согласия, исключительно к тем, и которых вы, господа, я
знаю, находите для себя интерес. Через неделю после моего возвращения, в
комнату, отведенную для наслаждений, принесли бочку, полную дерьма. Появляется
мой любовник: это правоверный клирик, до такой меры искушенный в подобных
удовольствиях, что он не способен был возбудиться, не прибегая к крайности,
которую опишу. Он входит – я стою раздетая. Сначала он разглядывает мои
ягодицы, затем, весьма грубо на них надавив, велит мне раздеть его и помочь
войти и бочку. Я раздеваю его, поддерживаю за руки; старый боров помещается в
свою стихию, через минуту в приготовленное отверстие он высовывает свой член,
уже почти натянутый, и приказывает мне потрясти его несмотря на омерзительные нечистоты,
которыми был покрыт. Я исполняю поручение, он погружает голову в бочку,
барахтается, глотает, рычит, извергает и выскакивает в ванну, где я его
оставляю под присмотром двух служанок, которые отмывают его с четверть часа…
Вскоре появляется другой гость. К тому времени я уже целую
неделю испражнялась и мочилась в заботливо оберегаемую чашу; этот срок был
необходим, чтобы помет был доведен до такого состояния, какое было нужно нашему
развратнику. Это был мужчина лет тридцати пяти; у него, я догадывалась,
водились деньги. Еще не успев войти, он спрашивает меня, где стоит горшок; я
ему его подаю, он вдыхает запах: «Совершенно ли вы уверены, что прошла неделя с
тех пор, как это сделано?» – «Я могу поручиться, – говорю я ему, – вы
же видите, что он уже покрылся плесенью?» – «Вот это как раз то, что мне надо;
он все равно никогда не сможет заплесневеть больше, чем я люблю. Прошу вас,
покажите мне скорее прекрасную попку, которая это выкакала». Я ее предъявляю.
«Отлично, – говорит он, – а теперь поместите-ка ее напротив, так
чтобы я мог ею любоваться, пока я буду есть ее изделие». Мы усаживаемся. Он
пробует, приходит в восторг, снова берется за дело и поглощает изысканное блюдо
за одну минуту, отвлекаясь только для того, чтобы взглянуть на мои ягодицы и не
предпринимая больше никаких действий: даже не вынул члена из штанов…
Спустя месяц явившийся к нам развратник не захотел иметь
дела ни с кем, кроме самой Фурнье. И что же за предмет он себе выбрал, великий
Боже! Ей было тогда полных шестьдесят восемь лет; вся ее кожа была изъедена
воспалением, и восемь гнилых зубов, украшавших ее рот, придавали ей такое
зловоние, что было невозможно разговаривать с ней вблизи. Однако именно ее
недостатки восхитили любовника, с которым ей предстояло иметь дело. Сгорая
желанием увидеть подобную сценку, я бегу к моей щелке: Адонис оказался
немолодым врачом, но все же моложе ее. Будучи допущен до нес, он четверть часа
целует ее в губы, затем, открыв ей старый, сморщенный зад, похожий на старое
коровье вымя, с жадностью лобызает и сосет его. Приносят шприц и три бутылочки
ликера; ученик Эскулапа при помощи шприца впрыскивает неопасный напиток в
кишечник своей Ириды; она, не пошевелившись, выдерживает; тем временем доктор
не перестает целовать и лизать ее во все части тела. «Ах, мой дружок, –
говорит, наконец, старуха, – я больше не могу! Я больше не могу!
Приготовься, мой друг, я должна разгрузиться.» Последователь салернцев
преклоняет колони, вытаскивает из своих штанов бесчувственный лоскут,
потемневший и сморщенный, торжественно его трясет; Фурнье водружает свой
распухший, грубый зад на его рот. Доктор пьет содержимое, частицы кала,
разумеется примешиваются к жидкости, все это проглочено, развратник извергает
семя и в упоении бесчувственно валится навзничь на пол. Таким-то образом этот
развратник удовлетворил сразу две свои страсти: винолюбие и похоть.
«Подождите, – говорит Дюрсе, – подобные излишества
всегда меня возбуждают. Ла Дегранж, мне сдастся, что твой зад ничем не хуже
того, который только что описала Дюкло: подойди и приложи мне его к лицу».
Старая сводня исполняет приказание. «Пускай! Пускай! – кричит Дюрсе, чей
голос казался приглушенным из-под грузных ягодиц подражательницы. –
Отпускай, плутовка! Что бы там ни было, жидкое или твердое, я проглочу все».
Операция совершается. Епископ поступает таким же образом с Антиноем, Кюрваль –
с Фаншон, а Герцог – с Луизон. Наши четыре богатыря, прекрасно закаленные во
всех непотребствах, предались этому с усвоенным ими хладнокровием: все четыре
помета были проглочены, так что ни одной капли выходящего ни с той, ни с другой
стороны не было пролито. «Ну, Дюкло, – сказал Герцог, – теперь ты
можешь заканчивать; если мы не стали спокойнее, то по крайней мере, стали более
терпеливыми и более способными тебя дослушать». – «Увы, господа, –
говорит наша героиня, – история, которую мне осталось вам рассказать
сегодня вечером, думаю, слишком неприхотлива и незамысловата для того состояния
духа, в котором я вас нахожу. Как бы там ни было, настал черед, и ей следует
занять свое место. Герой этого приключения служил бригадным генералом в
королевских армиях. Нам было нужно его раздеть и запеленать как ребенка; пока
он так лежал, я должна была испражняться перед ним на блюдо и кормить его моим
пометом с рук как будто кашей. Наш развратник проглатывает все, извергая семя в
пеленки и имитируя крик младенца.»
«Ну что ж, давайте прибегнем к помощи детей, – говорит
Герцог, – раз ты остановилась на истории с детьми. Фанни, покакайте мне,
пожалуйста, в рот и не забудьте, пока будете это делать, пососать мой член, поскольку
еще нужно будет извергнуть». – «Да будет исполнено то, о чем было
попрошено, – говорит Епископ. – Подойдите-ка, Розетта, вы слышали,
что приказано Фанни? Сделайте то же самое». – «Пусть это приказание
относится и к вам, – говорит Дюрсе также приблизившейся Эбе». –
«Стало быть, нужно следовать моде, – говорит Кюрваль, – Огюстин, не
отставайте, голубушка, от своих подружек: примите разом мое семя в свое
горлышко и выпустите ваше дерьмо ко мне в рот». Все было исполнено, и на этот
раз – на славу; со всех сторон были слышны пуки испражнявшихся и шум
извержений. Удовлетворенная похотливость совпала с утоленным аппетитом. Однако
герои наши порядком изощрились в своих оргиях, поэтому все дети были положены
спать, и усладительные часы, которые за тем последовали, были заняты с четырьмя
лучшими работницами, четырьмя горничными и четырьмя рассказчицами историй.
Друзья окончательно захмелели и произвели гнусные дела, отличавшиеся такой
совершенной мерзостью, что я не смог бы их описать без ущерба для менее развратных
картин, которые мне еще остается предложить читателям. Кюрваль и Дюрсе были
унесены без сознания, однако Герцог и Епископ, сохранившие такое же спокойствие
и ясность мысли, как если бы они ничего не делали, не меньше прежнего
предавались весь остаток ночи своим обычным наслаждением.
Четырнадцатый день.
В этот день выяснилось, что погода решила еще больше
содействовать осуществлению планов наших развратников и скрыть их лучше, чем
собственная предусмотрительность, от глаз всего света. Выпало невиданное
количество снега, который, наполнив всю окрестную долину, казалось, закрыл
доступ к убежищу наших четверых злодеев даже для зверей, поскольку из людей не
существовало более ни одного, кто бы отважился добраться до них. Невозможно
представить, насколько сладострастию благоприятствует такого рода безопасность
и на что осмеливаешься, когда можешь сказать себе: «Я здесь один, я один на
краю света, избавленный от всех глаз, и ни одно существо не может прийти ко
мне; нет больше узды, нет преград». С этого времени желания устремляются с
неудержимостью, не знающей границ. Безнаказанность, которая их поддерживает,
приятно усиливает это опьянение. С тобой остаются только Бог и совесть. Как
прочна может быть первая узда в глазах безбожников сердцем и умом? И какую
власть может иметь совесть над тем, кто так хорошо научился побеждать ее
угрызения, так что они превратились для него почти в наслаждения? Несчастное
стадо, отданное на растерзание таким злодеям, как бы ты содрогнулось, если бы
опыт, которого у тебя нет, сделал бы доступными такие рассуждения!
