В этот день отмечалось окончание второй недели, и все
занялись празднованием этого события. На этот раз должны были венчать Нарцисса
и Эбе; жестокость заключалась в том, что супруги должны были быть оба наказаны
в один вечер. Таким образом, из недр брачных наслаждений им предстояло перейти
к горьким урокам; какая жалость! Малыш Нарцисс, который был смышлен, указал на
противоречие. Но это не помешало перейти к обычным процедурам. Епископ
отслужил, молодых соединили и разрешили им, стоя друг перед другом и на виду у
всех, сделать все, что бы они захотели. Но кто бы этому поверил? Приказ и без
того был слишком невразумителен, и мальчуган, который уже хорошо знал, что надо
делать, восхищенный видом своей невесты и не видя возможности овладеть ею,
хотел было лишить ее девства руками, если бы ему дали волю. Этому вовремя
воспрепятствовали, и Герцог, завладев ею, тотчас же обработал ее в бедра, пока
епископ поступал таким же образом с женихом. Сели обедать. Новобрачные были допущены
к трапезе, и так как обоих чудовищно накормили, то, выйдя из-за стола, они
удовлетворили – один Дюрсе, другая – Кюрваля, которые счастливо проглотили их
маленькие детские извержения. Кофе подавали Огюстин, Фанни, Селадон и Зефир.
Герцог приказал Огюстин, чтобы она потрясла Зефиру, а ему – наделать ей в рот,
пока он будет извергать семя. Операция удалась на удивление, да так хорошо, что
Епископ решил проделать то же самое с Селадоном: Фанни ему трясла; мальчик
получил приказ наделать месье в рот в тот момент, когда он почувствует, что его
член потек. Но с этой стороны не все удалось так же замечательно, как с другой:
ребенок никак не мог испражняться в то же время, что и извергать семя, и,
поскольку все это было не более, чем пробное испытание, и устав ничего об этом
не говорил, на него не было наложено никакого наказания. Дюрсе заставил посрать
Огюстину, а Епископ, у которого стоял как штык, дал пососать себе Фанни в то
время, как она отгружала ему в рот; он исторгнул, приступ был неудержим; он
слегка помучил Фанни, хотя не мог, к сожалению. ее наказать, как бы сильно, как
это было видно, тот ни хотел. Не существовало более вздорного человека, чем
Епископ. Едва успев исторгнуть семя, он с удовольствием посылал к черту предмет
своего наслаждения; все это знали, и не было ничего, чего бы так сильно боялись
юные девочки, супруги и молодые люди, как того, что он вдруг лишится семени.
Отдохнув после обеда, все перешли в гостиную, и после того, как каждый занял
свое место, Дюкло вернулась к теме своего повествования:
«Иногда я уезжала по делам в город. Они были обыкновенно
более доходными, и Фурнье старалась выгадать на них. Однажды она послала меня к
старику, Мальтийскому кавалеру, который открыл передо мной нечто, напоминавшее
шкаф, весь наполненный ящичками, в каждом из которых стоял фарфоровый горшочек
с пометом. Старый развратник прожинал с одной из своих сестер, настоятельницей
одного из самых знатных парижских монастырей. Эта добрая женщина, по его
просьбе, каждое утро посылала ему коробочек с калом самых прелестных своих
воспитанниц. У него все это было расставлено по порядку, и, когда я пришла, он
приказал мне взять номер, который сам назвал и который был самым старым. Я
подаю ему. «Ах, – говорит он, – это принадлежит девушке шестнадцати
лет, прекрасной как ясный день. Почеши мне, пока я его съем». Вся процедура
сводилась к тому, что я ему потрясла и предъявила задницу, пока он жрал, потом
оставила на том же блюдечке свой помет вместо того, что он проглотил. Он следил
за тем, как я это сделала, подтер мне зад языком и спустил семя, облизывая мой
анус. Затем ящики были задвинуты, мне было заплачено, а наш горой, которого я
посетила совсем ранним утром, заснул как ни в чем не бывало.
Другой человек, на мой взгляд еще более замечательный, был
старым монахом. Он спрашивал себе восемь-десять пометов девочек или мальчиков –
все равно. Затем он их перемешивает, месит, надкусывает в середине, извергает
семя, поглощая по меньшей мере половину в то время, как я его сосу. Третий
вызвал у меня самое сильное отвращение, которое я испытала за всю мою жизнь. Он
приказывает мне раскрыть пошире рот. Я, голая, лежу на полу на матраце, а он –
верхом на мне; он извергает свой кал мне в глотку и затем, мерзавец,
наклоняется, чтобы съесть его из моего рта, орошая мне сосцы своим семенем».
«Ах, ах! Вот так шутник, – говорит Кюрваль, – а
мне как раз чертовски захотелось посрать, нужно попробовать. Кого бы мне взять,
ваша светлость?» – «Кого? – переспросил Бланжи. – Честное слово, я
вам советую выбрать мою дочь Жюли, вот она стоит. Вам нравится ее ротик, ну так
угощайтесь». – «Благодарю вас за совет, – говорит с горечью
Жюли, – что я вам сделала, если вы так говорите обо мне?» – «Эге, ну раз
это ей в тягость, – говорит Герцог, – тогда возьмите мадемуазель Софи:
нежна, хороша собой, и всего четырнадцать лет». – «Ладно, идет, согласен
на Софи», – говорит Кюрваль, и его неугомонный член начинает волноваться.
Фаншон подводит жертву; бедняжку вот-вот вырвем от омерзения. Кюрваль смеется
над ней, он приближает свою большую, безобразно грязную задницу к этому
прелестному личику и кажется нам похожим на жабу, которая сейчас заставит
завянуть розу. Софи не теряет ни одного кусочка, и подлец возвращается, чтобы
забрать обратно то, что он низвергнул; он проглатывает все это в четыре приема,
пока его встряхивают прямо на животе бедной маленькой неудачницы, которую после
окончания операции вывернуло наизнанку, прямо в лицо Дюрсе. Тот с важным видом
ловит все это ртом, не забывая блудить руками и покрываясь тем, что вылетало у
нее изо рта. «А теперь, Дюкло, продолжай, – говорит Кюрваль, – и
возрадуйся плодам твоих рассказов; ты видишь, как они подействовали». Тогда
Дюкло снова взяла слово и, обрадованная до глубины души тем, что так хорошо
преуспела своих повествованиях, сказала следующее:
«Мужчина, которого я увидела после того, чей пример нас
только что соблазнил – непременно хотел, чтобы женщина, которая ему будет
представлена, страдала несварением желудка. Вследствие этого Фурнье, которая
меня ни о чем не предупредила, дала мне проглотить за обедом какую-то дрянь,
отчего содержимое моего кишечника размягчилось и сделалось жидким, таким, как
если бы я съела какое-то лекарство. Тот, кому я была нужна, приходит и после
нескольких предварительных поцелуев предмета его поклонения, видит, что я уже
не в силах дальше откладывать из-за рези в животе, начавшей меня мучить. Он
дает мне свободу действовать. Жидкость потекла, одновременна я держу его за
член, он млеет от восторга, проглатывает все и требует повторить; я выдаю ему
второй залп, за которым скоро последовал третий; наконец, мерзкий блудодей
оставляет в моих руках недвусмысленные свидетельства ощущения, которое он
испытал.
На другой день я обслуживала одного типа, чудачество
которого, может быть, найдет нескольких последователей среди вас, господа. Для
начала мы поместили его в комнату по соседству с той, где мы имели обыкновение
работать и в которой было отверстие, удобное для наблюдений. Он располагается
там один. Другой актер ждет меня в смежной комнате: это был первый встречный
извозчик, за которым послали на улицу и которого предупредили обо всем. Так как
я тоже обо всем знала, наши роли были исполнены хорошо. Дело заключалось в том,
чтобы заставить испражняться возницу как раз напротив отверстия, с тем, чтобы
спрятанным блудник не потерял ничего из виду. Я принимаю помет на блюдо, слежу
внимательно за тем, чтобы оно было выложено все, раздвигаю ему ягодицы,
надавливаю на анус… Ничто не забыто из того, что может помочь испражниться как
следует. Едва мой мужичок кончает, я беру его за член и даю ему извергнуть семя
в его же дерьмо. Все это происходит по-прежнему на глазах нашего наблюдателя.
Наконец пакет готов, и я убегаю в другую комнату. «Вот месье, глотайте
скорее, – кричу я, – он совсем горячий!» Он не заставляет меня
повторять дважды, хватает блюдо, вручает мне свой член, который я трясу.
Бездельник проглатывает все, что я ему подала, пока его жезл испускает под
упругими движениями моей прилежной руки.
