Чтобы избежать новых атак Кюрваля, в комнаты девушек и
юношей положили спать старух-надсмотрщиц. Но в этом уже не было необходимости.
Юлия, которая провела с ним ночь, выпустила его утром в общество в высшей
степени довольным.
Двадцать четвертый день
Чем шире картина разврата и бесчестья разворачивалась перед
глазами Аделаиды, тем с большим трудом она ее переносила и тем мучительнее
взывала к Богу, умоляя спасти ее и утешить во всех ее несчастьях. Она отдавала
себе отчет в том, что она – жертва. Никто лучше ее не понимал, что им всем
угрожает и к чему приведут в конце концов жестокие рассказы, которые становились
все более ужасными и зловещими. Ей хотелось разделить свои опасения со своей
дорогой Софи, но она больше не решалась пробираться к ней ночью.
При первой возможности она летела к ней, чтобы обменяться
хотя бы несколькими словами. Вот и в тот день, который мы описываем, она встала
рано утром до того, как проснулся Епископ, с которым она спала по графику, и
прокралась в комнату девушек, чтобы увидеть Софи.
Дюрсе, который по причине своих обязанностей в этот месяц
вставал так же рано, как и все остальные, нашел ее там и заявил ей, что не
сможет воздержаться от того, чтобы не рассказать обо всем, и что общество решит
так, как ему будет угодно. Аделаида заплакала (это было все ее оружие) и
уступила; единственная милость, о которой она осмелилась попросить своего мужа,
это по стараться, чтобы Софи, которая не могла быть виновной, не была наказана,
так как это она сама явилась к ней, а не та пришла и ее комнату. Дюрсе сказал,
что он расскажет все, как было, ничего не скрывая; никто не разжалобится
слабее, чем наказывающий, весьма заинтересованный в наказании! Это был как раз
тот случай; не было ничего приятнее, чем наказывать Софи; с какой стати пощадил
бы ее Дюрсе? Все собрались, и финансист дал отчет. Это был повторный проступок;
Председатель вспомнил, что когда он был во дворце, его изобретательные собратья
утверждали: так как повторное преступление доказывает, что природа действует н
человеке сильнее, чем воспитание и нравственные начала, и что, совершая
повторное преступление, человек сам признается в том, что он, так сказать, не
владеет самим собой, то его надлежит на казать вдвойне; желая рассуждать так же
последовательно, с таком же рассудительностью, что и его старые товарищи, он
заявил, что нужно наказать и Софи и ее подружку по всей строгости предписаний. Но
поскольку эти предписания требовали в таком случае смертной казни, и поскольку
у всех было желание позабавиться еще некоторое время с этими девушками, прежде
чем доводить дело до приговора, они удовольствовались тем, что привели их,
поставили на колени, зачитали им соответствующую статью устава и дали
почувствовать, какой опасности те подверглись, отважившись на подобное
правонарушение. Сделав это, на них наложили тройное наказание против того,
какое вынесли в прошлую субботу; их заставили поклясться, что больше этого не
повториться, им пообещали, что если это случится вновь, против них будет
применена максимальная строгость, и еще их записали в роковую книгу. После
посещения Дюрсе туда были внесены еще три имени: две девочки и один мальчик.
Это был результат нового опыта маленьких желудочных расстройств; они были
весьма успешными, но иногда случалось так, что бедные дети, которые не могли
больше сдерживаться, попадали каждый раз в число наказываемых. Такая же история
происходила с Фанни и Эбе – среди султанш и с Гиацинтом – среди мальчиков: то,
что находили в горшке, было в огромном количестве. Дюрсе это долгое время
забавляло. Никогда еще так часто не просили утренних разрешений, и все ругали
Дюкло за то, что она выдала этот секрет. Несмотря на множество просимых
разрешений, их предоставили только Констанс и Геркулесу, двум второстепенным
мужланам, Огюстин, Зельмире и матушке Ла Дегранж. На мгновение все развлеклись,
затем если за стол.
«Ты видишь, – сказал Дюрсе Кюрвалю, – как ты был
неправ, когда позволил своей дочери получить религиозное образование, теперь
невозможно заставить ее отказаться от этих глупостей: я тебе об этом говорил в
свое время.» – «Ей богу, – сказал Кюрваль, – я думал, что знать их –
лишний повод ненавидеть и что с возрастом она убедится в глупости этих
бесчестных догм.» – «То, о чем ты говоришь, хорошо для людей
рассудительных, – сказал Епископ, – но не следует этим обольщаться,
когда имеешь дело с ребенком.» «Мы будем вынуждены обратиться к насильственным
средствам, – сказал Герцог, хорошо знавший, что Аделаида его слушает.» –
«За этим дело не станет, – сказал Дюрсе. – Даю заранее ей слово, что
если у нее нет другого адвоката, кроме меня, она будет плохо защищена.» – «О! Я
это знаю, месье, – сказала Аделаида, плача, – всем известны ваши чувства
ко мне.» – «Чувства? – переспросил Дюрсе. – Для начала предупреждаю
вас, моя любезная супруга, что я никогда их не испытывал ни к одной женщине и,
разумеется, также мало к вам, моей жене, как и к любой другой. Я ненавижу
религию так же, как все, кто ее практикует, и предупреждаю нас, что от
равнодушия, которое я испытываю по отношению к вам, я очень скоро перейду к
нетерпимому отвращению, если вы продолжите чтить подлые и омерзительные химеры,
бывшие всегда предметом моего презрения. Нужно совсем потерять разум, чтобы
допустить какого-то Бога, и быть совершенным идиотом, чтобы ему поклоняться.
Заявляю вам, одним словом, перед вашим отцом и этими господами, что нет такой
крайности, к которой я не прибегну по отношению к вам, если я застану вас еще раз
за подобной ошибкой. Нужно было сделать вас монашкой, если вы так желали
почитать вашего ничтожного Бога; там бы вы его просили, сколько вздумается.»
«Ах! – жалобно вздохнула Аделаида, – монашенкой,
великий Боже, монашенкой, да будет угодно небу, чтобы я ей стала!»
И Дюрсе, который находился в этот момент напротив ее,
выведенный из терпения ее ответом, бросил в нее серебряную тарелку, которая
убила бы ее, если бы попала ей в голову, потому что удар был так силен, что
тарелка погнулась об стену. «Вы наглое создание, – сказал Кюрваль своей
дочери, которая, чтобы увернутым от тарелки, бросилась между своим отцом и
Антиноем, – вы заслужили, чтобы я ударил вас сто раз ногой в живот. –
И отбросил ее далеко от себя ударом кулака. – Идите на коленях просим,
прощения у вашего мужа, – сказал он ей, – или мы сейчас же подвергнем
вас самому жестокому из наказаний.
Она в слезах кинулась к ногам Дюрсе, но тот, сильно возбужденный
и за тысячу луидоров не желающий опустить такой случай, потребовал, чтобы было
немедленно совершено великое и примерное наказание, которое, однако, не
повредило бы субботнему; и еще он просил, чтобы на этот раз не было
последствий, чтобы дети были освобождены от кофе и чтобы все предприятие
происходило в то время, когда вошло в обыкновение забавляться за приготовлением
пить кофе. Все с этим согласились; Аделаида и две старухи, Луизон и Фаншон,
самые злые из четырех и внушающие наибольший страх женщинам, перешли в кофейную
комнату, где обстоятельства обязывают нас опустить занавес над тем, что там
произошло. Что достоверно известно, это то, что наши четыре героя разгрузились,
и что Аделаиде было позволено идти спать. Оставляем читателю сделать свои
выводы и удовольствоваться, если ему будет угодно, тем, что мы немедленно
перенесем его к рассказам Дюкло. После того, как все поместились возле своих
супруг, за исключением Герцога, который в этот вечер должен был получить
Аделаиду и заменил ее Огюстин, Дюкло возобновила свою историю:
