«Однажды, – сказала наша рассказчица, – когда я
уверяла одну из моих подруг, что я, без сомнения, видела по части бичеваний
все, что только можно было увидеть самого сильного (поскольку я сама секла и я
видела, как секут людей колючими ветками и бычьими жилами), она мне сказала:
«О, черт побери! Чтобы убедить тебя в том, что тебе еще очень далеко до того,
чтобы сказать, будто ты видела все, что есть самого сильного в этом
роле, – я хочу прислать тебе завтра одного из моих клиентов.»
Предупрежденная ею утром о часе визита и обряде, который
следовало соблюсти по отношению к этому старому скупщику, которого звали, как я
помню, господин де Гранкур, я приготовила все, что было нужно и стала ждать. Он
приходит. После того, как нас запирают, я говорю ему: «месье, я в отчаянии от
той новости, которую должна вам сообщить; но вы пленник и не можете выйти
отсюда. Я в отчаянии от того, что Парламент остановил свой выбор на мне, чтобы
арестовать вас, но он так решил, и его приказ у меня в кармане. Лицо, которое
вас послало ко мне, подставило вам ловушку, так как знало, о ком шла речь; хотя
оно, разумеется, могло бы избавить вас от этой сцены. Итак, вы знаете суть
дела; нельзя безнаказанно предаваться черным и ужасным преступлениям, которые вы
совершили, и почту за удачу, если вы отделаетесь так дешево.»
Он выслушал мою речь с величайшим вниманием; едва она была
закончена, с плачем бросился к моим ногам, умоляя пощадить его. «Я хорошо
знаю, – сказал он, – что я забыл о своем долге. Я сильно оскорбил
Бога и Правосудие; но так как именно вам, сударыня, поручено наказать меня, я
настойчиво прошу вас пощадить меня.» – «Месье, – говорю я, – я
исполню свой долг. Раздевайтесь и будьте послушным, это все, что я могу вам
сказать.»
Гранкур повиновался, и через минуту он был голым, как
ладонь. Но великий Боже! Что за тело представил он на мое обозрение! Я могу
сравнить его только с узорчатой тафтой. Не было ни одного места на этом теле,
покрытом пятнами, которое не носило бы рваного следа. Одновременно я поставила
на огонь железный шомпол, снабженный острыми шипами, присланный мне утром
вместе с указаниями. Это смертоносное оружие сделалось красным почти в тот же
момент, как Гранкур разделся. Я принимаюсь за него и начинаю хлестать прутом,
сначала тихо, потом немного сильнее, а потом со сменой рук и безразлично – от
затылка и до пяток; в одно мгновение он у меня покрывается кровью. «Вы
злодей, – говорила я ему, нанося удары, – негодяй, совершивший все
возможные преступления. Для вас нет ничего святого, а совсем недавно, говорят,
вы отравили свою мать.» – «Это правда, мадам, – говорил он,
мастурбируя, – я чудовище, я преступник; нет такой гнусности, которой я
или ни сделал бы уже, или ни был бы готов сделать. Пустое, ваши удары
бесполезны; я никогда не исправлюсь, в преступлении для меня слишком много
сладострастия; убей вы меня, я бы совершил его снова. Преступление – это моя
стихия, это моя жизнь, я в нем прожил всю жизнь и в нем хочу умереть.»
Оживляясь этими словами, я удваивала свои ругательства и
свои удары. Между тем, «дьявол» срывается с его языка; это был сигнал; по этому
слову я удваиваю силу ударов и стараюсь бить его по самым чувствительным
местам. Он вскакивает, прыгает, ускользает от меня и бросается, извергая семя,
в чан с теплой водой, приготовленной специально, чтобы отмыть его от этой
кровавой операции. О! К этому времени я уступила своей подруге честь видеть
больше меня то, что касалось этого предмета; я думаю, вы могли честно сказать,
что только нас двое в Париже видели такое: Гранкур никогда не изменялся и уже
более двадцати лет приходил каждые три дня к этой женщине для исполнения
подобной прихоти.
Через некоторое время эта же подруга послала меня к другому
развратнику, желание которого, я думаю, покажется вам, по крайней мере, таким
же странным. Сцена происходила в маленькое домике в Руле. Меня ввели в
достаточно темную комнату, где вижу человека, лежащего в кровати, и стоящий
посреди комнаты гроб. «Вы видите, – говорит мне наш распутник, –
человека и смертном одре, который не захотел закрыть глаза без того, чтобы не
почтить еще раз предмет моего культа. Я боготворю зады и хочу умереть, целуя
зад. Как только я закрою глаза, вы поместите меня в этот гроб, предварительно
завернув в саван, и заколотите гвоздями. Я рассчитываю умереть таким образом в
разгар удовольствия, чтобы мне служил в смертный час самый предмет моей
прихоти. Итак, – продолжал он слабым и прерывающимся голосом – поспешите,
потому что настали мои последние минуты.» Я приближаюсь, поворачиваюсь,
показываю ему свои ягодицы. «Ах! Прекрасная задница! – говорит он, –
как же я рад, что уношу в могилу мысль о такой великолепной заднице!» И он ее
ощупывал, приоткрывал, целовал, как любой земной человек, который чувствует
себя как нельзя лучше.
«Ах! – сказал он через минуту, оставляя свой труд и
переворачиваясь на другой бок, – я хорошо знал, что недолго буду
наслаждаться этим удовольствием! Я испускаю дух, не забудьте том, о чем я вас
попросил.» Говоря это, он испускает глубокий вздох, вытягивается и так хорошо
играет свою роль, что, черт бы меня побрал, если бы я ни сочла его мертвым. Я
не потеряла головы: любопытствуя увидеть конец этой забавной церемонии, я
завертываю его в саван. Он больше не шевелился; либо у него был секрет, чтобы
казаться таким, либо мое воображение било так сильно поражено, но он был
жесткий и холодный, как железный брус; один только его хобот подавал некоторые
признаки жизни он был тверд, прижат к животу, и капли семени, казалось, сами
собой выделялись из него. Как только он был завернут в простыню, я укладываю его
в гроб. Оцепенение сделало его тяжелее быка. Лишь только он оказался там, я
принимаюсь читать заупокойную молитву и, наконец, заколачиваю его. Наступил
критический момент: едва лишь он услышал удары молотка, как закричал, словно
помешанный: «Ах! Разрази меня гром, я извергаю! Спасайся, блудница, спасайся,
потому что если я тебя поймаю, ты погибла!»
Меня охватывает страх, я бросаюсь на лестницу, где встречаю
проворного лакея, знавшего про безумства своего хозяина, который дал мне два
луидора и вбежал в комнату пациента, чтобы освободить из того состояния, в
которое я его поместила.
«Вот так забавный вкус! – сказал Дюрсе. – Ну
хорошо! Кюрваль, ты сообразил, что к чему?» – «Разумеется, – говорит
Кюрваль, – этот тип был человеком, который хотел свыкнуться с идеей смерти
и не видел лучшего способа для этого, кроме как связать ее с либертианской
идеей. Совершенно очевидно, что этот человек умрет с задницей в руках.» – «В
чем нельзя сомневаться, – говорит Шамвиль, так в том, что это отъявленный
негодяй; я его знаю, и у меня будет случай показать вам, как он обходится с
самыми святыми тайнами религии.» – «Должно быть, – говорит Герцог, –
этот человек, который надо всем смеется и который хочет приучиться думать и
действовать так же в свои последние минуты.» – «Что до меня, – добавил
Епископ, – я нахожу что-то очень привлекательное в этой страсти и, не буду
от вас скрывать, от этого возбудился. Продолжай, Дюкло, продолжай, потому как я
чувствую, что готов сделать какую-нибудь глупость, а я не хочу их сегодня
делать.»
«Хорошо, – сказала милая девушка, – вот вам один
менее сложный случай: речь идет о человеке, который преследовал меня более пяти
лет подряд ради единственного удовольствия, чтобы ему зашивали дырку в заду. Он
ложился плашмя на кровать, а я садилась между его ног и, вооруженная иглой и в
локоть длиной грубой вощеной ниткой, аккуратно зашивала ему весь анус по
окружности: кожа в этом месте была у этого человека такой жесткой и так хорошо
подходившей для работы иглой, что во время моей операции оттуда не вышло ни
одной капли крики. 3 это время он сам мастурбировал и разгружался с последним
стежком. Рассеяв его опьянение, я быстро распускала срою работу, и на этом все
было кончено.
