При этом он сильно нажимал на ее ягодицы, пока давал
наступлении. Мальчики остались нетронутыми; не было предоставлено ни одного
разрешения на испражнение, и все сели за стол. Во время обеда порассуждали о поступке
Алины: думали, что она святая недотрога, и вдруг получили доказательства ее
темперамента.
«Ну! Что же вы скажете, мой друг, – спросил Дюрсе у
Епископа, – можно ли доверять невинному виду девочек?»
Пришли к согласию, что нет ничего особенно обманчивого, что
все девицы неискренни и всегда пользуются уловками, чтобы блудить с большой
ловкостью. Эти речи перевели русло разговора на женщин, и Епископ, у которого
они вызывали отвращение, тут же прошелся по ним с ненавистью, которую женщины
ему внушали; он низвел их до состояния самых подлых животных и доказал, что их
существование настолько бесполезно в мире, что можно было бы стереть их с
поверхности земли, ни в чем не повредив замыслам природы, которая, сумев
некогда найти способ воспроизводить человечество без них, найдет его еще раз,
когда останутся одни мужчины.
Перешли к кофе; он подавался Огюстин, Мишеттой, Гиацинтом и
Нарциссом. Епископ, одним из самых больших удовольствий которого было сосать
пушечки маленьких мальчиков, забавлялся несколько минут игрой с Гиацинтом,
когда вдруг закричал, с трудом раскрывая наполненный рот: «Ах! Черт возьми,
друзья мои, нот так девственность! Этот маленький негодник извергает первый
раз, я в этом уверен.»
И действительно, никто еще не видел, чтобы Гиацинт занимался
такими вещами; его считали слишком юным, чтобы у него получилось; но ему было
полных четырнадцать лет, это возраст, когда природа имеет обыкновение одаривать
своими милостями, и не было ничего более обыкновенного, чем победа, которую
одержал Епископ. Тем временем все захотели удостовериться н этом факте, и так
как каждый хотел быть свидетелем события, все уселись полукругом вокруг
мальчика. Огюстин, самая знаменитая качальщица в серале, получила приказ
мастурбировать ребенка на виду у всего собрания, а молодой человек получил
разрешение щупать ее и ласкать в той части тела, в какой пожелает; никакое
зрелище не могло быть более сладострастным, чем вид молодой пятнадцатилетней
девушки, прекрасной, как день, отдающейся ласкам юного мальчика четырнадцати
лет и побуждающей его к извержению семени путем самого прелестного
рукоприкладства. Гиацинт, может быть, по велению природы, но более вероятно, с
помощью примеров, которые у него были перед глазами, трогал, щупал и целовал
только прекрасные маленькие ягодицы качалыцицы, и через минуту его красивые
щеки окрасились, он два или три раза вздохнул, и cm хорошенькая пушка выбросила
на три фута от него пять или шесть струек маленького фонтана семени, нежного и
белого как сметана, которые упали на ляжку Дюрсе, сидевшего ближе всего к нему;
тот заставлял Нарцисса качать себе, следя за операцией. Уверившись, как
следует, в факте извержения, обласкали и перецеловали ребенка со всех сторон;
каждый хотел получить маленькую порцию юной спермы, и так как показалось, что в
его возрасте для начала шесть извержений не будет слишком много, к двум,
которые он только что сделал, наши развратники заставили его присоединить
каждый по одной, которые он им пролил в рот. Герцог, разгоревшийся от такого
зрелища, овладел Огюстин.
Было поздно, они были вынуждены отменить послеобеденный
отдых и перейти в залу для историй, где их ждала Дюкло. Едка только все
устроились, она продолжила рассказ о своих приключениях следующими словами:
«Я уже имела честь говорить вам, господа, что трудно
охватить, все пытки, которые человек изобретает против самого себя, чтобы снова
найти – в унижении или болях – искры наслаждения, которые возраст или
пресыщенность отняли у него. Поверите ли, один из таких людей, человек
шестидесяти лет, удивительно равнодушный ко всем наслаждениям похоти, возбуждал
их в своих чувствах, только заставляя обжигать себе свечой все части тела –
главным образом те, которые природа предназначила для этих наслаждений. Ему с
силой гасили свечу о ягодицы, о член, об яйца и в особенности в дыре зада; в
это самое время он целовал чью-либо задницу, и когда в пятнадцатый или
двадцатый раз болезненная операция возобновлялась, извергал семя, сося анус,
который ему подавала его прижигательница.
Я видела еще одного человека, который вынуждал меня пользоваться
лошадиным скребком и скоблить его им по всему телу так, как поступили бы с
животным, которого я только что назвала. Как только его тело было в крови, я
натирала его винным спиртом, и вторая боль заставляла его обильно извергнуть
семя мне в глотку: таково было поле брани, которое он хотел оросить своим
семенем. Я становилась на колени перед ним, упирала его орудие в мои сосцы, и
он непринужденно проливал туда едкий излишек своих яичек.
Третий заставлял меня вырывать, волосок за волоском, всю
шерсть из своего зада. Во время операции он поедал совсем еще теплое дерьмо,
которое я ему только что сделала. Затем, когда условное «черт» сообщало мне о
приближении кризиса, нужно было, дабы ускорить процесс, бросать в каждую половину
зада ножницы, от которых у него начинала идти кровь. Вся задница у него была, в
результате, покрыта ранами; и я с трудом могла найти хоть одно нетронутое
место, чтобы нанести свежие; в этот момент его нос погружался в дерьмо, он
вымазывал в нем свое лицо, и потоки спермы венчали его экстаз.
Четвертый клал мне хобот в рот и приказывал, чтобы я его
кусала изо всех сил. В это время я раздирала ему обе половины задницы железным
гребнем с очень острыми зубьями, затем, в тот момент, когда я чувствовала, что
его оружие готово расплавиться, о чем мне сообщала очень слабая и легкая
эрекция, необыкновенно сильно раздвигала ему ягодицы и приближала дырку его
зада к пламени свечи, помещенной с этой целью на полу. И только после того, как
он ощущал жжение этой свечи в своем анусе, совершалось извержение; я удваивала
укусы, и мой рот скоро оказывался полным.»
«Минутку, – сказал Епископ, – сегодня я в который
раз слышу, как говорят о разгрузке, сделанной в рот; это расположило мои
чувства к удовольствиям такого же рода.»
Говоря это, он привлек к себе «Струю-в-Небо», который стоял
на страже возле него в этот вечер, и принялся сосать ему хобот со всей
похотливостью голодного малого. Семя вышло, он заглотил его и вскоре возобновил
ту же операцию над Зефиром. Он был возбужден, и это состояние не приносило
ничего хорошего женщинам, если те попадали ему под руку. К несчастью, в таком
положении оказалась Алина, его племянница.
«Что ты здесь делаешь, потаскушка, – спросил он у
нес, – когда я хочу мужчин?»
Алина хотела увернуться, но он схватил ее за волосы и увлек
в свой кабинет вместе с Зельмир и Эбе, двумя девочками из ее сераля: «Вы
увидите, – сказал он своим друзьям, – как я сейчас научу этих
бездельниц не путаться под ногами, когда мне хочется члена.»
Фаншон по его приказу последовала за тремя девственницами, и
через мгновение все ясно услышали, как кричит Алина, и рев разгрузки монсеньора
соединился с жалобными звуками его дорогой племянницы. Они вернулись… Алина
плакала, держась руками за задницу. «Покажи-ка мне это! – сказал ей
Герцог. – Я безумно люблю смотреть на следы жестокости моего брата.»
