Перешли к кофе. Он подавался Софи, Фанни, Зеламиром и
Адонисом, но очень необычным образом: они давали его проглатывать своим ртом.
Софи прислуживала Герцогу, Фанни – Кюрвалю, Зеламир – Епископу, а Адонис –
Дюрсе. Они набирали полный рот кофе, полоскали им внутреннюю полость и в таком
виде выливали в глотку того, кому прислуживали. Кюрваль, который вышел из-за
стола очень разгоряченный, снова возбудился от этой церемонии и по окончании ее
овладел Фанни и извергнул ей в рот семя, приказывая глотать под страхом самых
серьезных наказаний, что несчастный ребенок и сделал, не моргнув глазом. Герцог
и два его друга заставили детей пукать и срать им в рот. Отдохнув после обеда,
все пришли слушать Дюкло, которая принялась за продолжение своих рассказов:
«Я быстро пробегусь, – сказала эта любезная
девушка, – по Двум последним приключениям, которые мне остается вам
рассказать, о странных людях, находящих свое сладострастие только в боли,
которую они заставляют себя испытывать; потом мы поменяем тему, если вы найдете
это угодным. Первый, пока я его возбуждала, был совсем голый, он хотел, чтобы
через дыру, проделанную в потолке, на нас лили все время, которое должно было
продолжаться это занятие, потоки почти кипящей воды. Напрасно я объясняла ему,
что не имея той же страсти, я окажусь, как и он, ее жертвой; он уверил меня в
том, что я не почувствую никакого неудобства и что эти обливания полезны для
здоровья. Я ему побрила и позволила так сделать; так как это происходило у него
дома, я не знала о степени нагретости воды – она была почти кипящей. Вы не
можете себе представить удовольствие, которое он испытал. Что до меня, то,
продолжая обслуживать его, я кричали признаюсь вам, как ошпаренный кот; моя
кожа потом облупилась, и я обещала себе больше никогда не возвращаться к этому
человеку.»
«Ах! Черт возьми, – сказал Герцог, – меня берет
желание ошпарить таким образом прекрасную Алину.» – «Монсиньор, – смиренно
ответила та, – я не поросенок.»
После того, как наивная откровенность ее детского ответа
заставила всех засмеяться, друзья спросили у Дюкло, каким был второй пример,
который она хотела привести.
«Он совсем не был таким же тягостным для меня, –
сказала Дюкло, – требовалось лишь защитить руку хорошей перчаткой, затем
взять этой перчаткой гравий со сковороды, стоявшей на жаровне, и натереть моего
клиента им от затылка до самых пяток. Его тело было таким привычным к этому
упражнению, что, казалось, это была дубленая шкура. Когда мы дошли до орудия,
нужно было взять его и качать в пригоршне горячего песка; он очень быстро
возбуждался; другой рукой я клала под его яички красную от жара лопатку,
нарочно приготовленную для этой цели. Это натирание и этот жар, который пожирал
его тестикулы и, может быть, немного прикосновений к моим ягодицам, которые я
должна была всегда держать на самом виду, заставляло его спускать; он делал
это, тщательно заботясь о том, чтобы его сперма текла на красную лопатку, с
наслаждением наблюдая за тем, как она сгорает.» – «Кюрваль, – сказал
Герцог, – этот человек, мне кажется, любил человечество не более, чем ты.»
– «Мне тоже так кажется, – сказал Кюрваль, – не скрою, что мне
понравилась мысль сжигать свое семя.» – «О! Я отлично вижу, сколько наслаждения
она тебе доставляет, – сказал Герцог, – ты бы его сжег с тем же
удовольствием, не правда ли?»
– «Клянусь честью, я этого сильно боюсь, – сказал
Кюрваль, совершая нечто с Аделаидой, от чего она в ответ громко закричала.» –
«С чего это ты? – спросил Кюрваль у своей дочери. – Так орать… Разве
ты не видишь, что Герцог говорит мне о том, как сжигать распускающееся семя; и
что есть ты, скажи, пожалуйста, как не капля семени, распустившегося при выходе
из моих яичек? Ну же, продолжайте, Дюкло, – добавил Кюрваль, – потому
что я чувствую, что слезы этой непотребной девки побудят меня извергнуть еще
раз, а я этого не хочу.»
«Теперь мы, – сказала Дюкло, – остановимся на
подробностях, которые понравятся вам, может быть больше. Вы знаете, что я
Париже есть обычай выставлять мертвецов у дверей домов. Был на свете один
человек, который платил мне двенадцать франком за каждое посещение такого
покойника. Все его сладострастие состояло в том, чтобы приблизиться к гробу как
можно ближе, к самому краю; я должна была качать ему таким образом, чтобы его
семя извергалось в гроб. И так мы обходили три или четыре места за вечер, в
зависимости от того, сколько мне удавалось обнаружить; мы совершали со всеми
операцию, он трогал мне задницу, я ему качала. Это был мужчина около тридцати
лет, я поддерживала с ним связь более десяти лет; за это время, я уверена,
заставила его залить спермой более, чем две тысячи гробов.»
«Говорил ли он что-нибудь во время своей операции? –
спросил Герцог. – Обращался ли он с какими-то словами к вам или к
мертвецу?» – «Он осыпал бранью умершего, – ответила Дюкло, – он говорил
ему: «Постой, мошенник! Постой, плут! Постой, злодей! Забери мое семя с собой в
преисподнюю!» – «Вот уж странная мания, – сказал Кюрваль.» – «Мой
друг, – сказал Герцог, – будь уверен, что этот человек был одним из
наших и что он на »этом, разумеется, не останавливался.» – «Вы правы,
монсиньор, – сказала Ла Мартен, – и у меня будет случай представить
вам еще раз этот персонаж.»
Дюкло, пользуясь тишиной, продолжала так:
«Другой гость, фантазии которого шли дальше, хотел, чтобы я
имела лазутчиков в деревне, чтобы предупреждать его каждый раз, когда хоронили
на каком-нибудь кладбище молодую девушку, умершую без опасной болезни (это было
условие, которое он требовал соблюдать). Как только я находила усопшую, он
платил очень дорого за находку, и мы отправлялись вечером на кладбище, к яме,
указанной лазутчиком, земля которой была свежеперекопанная; мы оба быстро
раскапывали труп; как только он мог до него дотронуться, я начинала качать
член, пока он ощупывал труп со всех сторон, в особенности, ягодицы. Иногда,
возбуждаясь во второй раз, он срал и заставлял меня срать на труп, по-прежнему
ощупывая те части тела, которые мог достать.»
«О! В этом деле я знаю толк, признаюсь, мне приходилось
заниматься подобным несколько раз в моей жизни. Правда, я добавлял к тому
несколько эпизодов, о которых еще не время рассказывать… Как бы там ни было,
она меня возбуждает; раздвиньте ваши ляжки, Аделаида… «Диван прогнулся под
тяжестью тел, и господин Председатель совершил инцест. «Председатель, –
спросил Герцог, – держу пари, тебе казалось, будто она мертва?» – «Да, по
правде говоря, – сказал Кюрваль, – так как я бы без этого не кончил.»
Дюкло, видя, что никто не берет больше слова, так закончила
свой рассказ:
«Для того, чтобы не оставлять вас, господа, в таком унылом
настроении, я закрою свой вечер рассказом о страсти герцога де Бофор. Этот
молодой сеньор, которого я забавляла пять или шесть, раз и который для той же
цели часто навещал одну из моих подруг, требовал, чтобы женщина, вооруженная годмише,
голая качала самой себе перед ним: и спереди, и сзади, три часа подряд без
перерыва. Перед вами ставились часы, чтобы вы не сбились; если вы прекращаете
это занятие до полного истечения третьего часа, вам ничего не заплатят. Он же –
перед вами и наблюдает за вами, поворачивает то в одну, то в другую сторону и
требует от вас, чтобы вы лишились чувств от наслаждения; если вам в
действительности случится потерять сознание посреди удовольствия, очень
вероятно, что вы ускорите и его финал. В противном случае, ровно в то самое
время, когда часы пробьют третий час, он подойдет к вам и извергнет вам в
лицо.»
