«Клянусь моей верой, – сказал Епископ, – я не
знаю, почему, Дюкло, ты не предпочла оставить нас в предшествующих историях. В
них было что-то привлекательное, что нас весьма возбуждало, а эта слащавая
пресненькая страсть, которой ты заканчиваешь вечер, ничего не оставляет у нас в
голове.» – «Она поступила правильно, – сказала Жюли, которая сидела рядом
с Дюрсе. – Что касается меня, то я ей за это благодарна, это позволит всем
лечь спать более спокойными, когда не будет в голове гадких мыслей, которые
рождают рассказы мадам Дюкло.» – «А! Это не спасет вас, прекрасная Жюли! –
сказал Дюрсе. – Не стоит забывать о прошлом, но и настоящим не нужно
пренебрегать. Поэтому соблаговолите следовать за мной.» И Дюрсе бросился в свой
кабинет, прихватив заодно и Софи. Кому из них пришлось тяжелее, неизвестно, но
Софи издала ужасный крик и вернулась красная, как петушиный гребень.
«О! Что касается этой, – сказал Герцог, – у тебя
не было нужды принимать ее за мертвую, так как своей бледностью она походит на
смерть!» – «Она кричала от страха, – сказал Дюрсе, – спроси у нес,
что я ей сделал и прикажи сказать это тебе совсем тихо.» Софи приблизилась к
Герцогу, чтобы ему это сказать. «Ах! – сказал тот разочарованно. – В
том не было ничего сверхъестественного.»
Позвонили на ужин, друзья прервали все разговоры, чтобы
пойти воспользоваться наслаждениями стола. Оргии были отслужены с достаточным
спокойствием, и все легли добродетельно, так что не было даже никаких признаков
опьянения, что было чрезвычайной редкостью.
Двадцать седьмой день
С самого утра начались доносы, разрешенные с предыдущего
дня, и султанши, заметив, что не хватало только Розетты для того, чтобы они
были все восьмером наказаны, не преминули пойти и обвинить се. Они заверили,
что она пропукала всю ночь, и так как ее поступок был для остальных девушек
оскорбителен, она восстановила против себя весь сераль и была немедленно
записана в книгу. Все остальное прошло чудесно и, за исключением Софи и
Зельмир, которые слегка запинались, друзья были встречены новым приветствием:
«Черт возьми, говенный боже! Не хотите ли моей жопы? Там есть говно.» И
действительно, оно было повсюду, так как старухи забрали всякий горшок, всякую салфетку
и воду. Мясная диета без хлеба начинала воспламенять эти маленькие рты, которые
совсем не полоскались; в этот день было замечено, что у детей было большое
различие в дыханиях. «Ах, зараза! – воскликнул Кюрваль, облизывая
Огюстин. – Теперь, по крайней мере, Она чего-то стоит! Возбуждается, когда
целуешь ее!» Все единодушно согласились, что стало несравненно лучше. Так как
до кофе не произошло ничего интересного, мы и перенесем читателя сразу к нему.
Его подавали Софи, Зельмир, Житон и Нарцисс. Герцог сказал, что совершенно
уверен, что Софи должна была извергнуть и что абсолютно необходимо было в этом
убедиться. Он попросил Дюрсе наблюдать и, положив ее на диван, стал ее
осквернять по краям влагалища, в клиторе, в заднем проходе – сначала пальцами, затем
языком. Природа восторжествовала: не прошло и четверти часа, как эта прекрасная
девушка смутилась, стала красной, вздохнула; Дюрсе указал на все эти изменения
Кюрвалю и Епископу, которые не могли поверить, что она вот-вот извергнет; что
касается Герцога, то этот молодой маленький дурачок намок со всех сторон:
маленькая плутовка намочила ему все губы своим семенем. Герцог не мог устоять
перед похотливостью своего опыта; он встал и, склонившись над девочкой, ввел
пальцами сперму вовнутрь влагалища так далеко, как мог. Кюрваль с головой,
разгоряченной этим зрелищем, схватил Софи и потребовал кое-что еще кроме
семени; девочка предложила ему свой красивый зад; Председатель приставил к нему
рот… Умный читатель без труда угадал, что тот получил. В это время Зельмир,
взяв в рот, забавляла Епископа, а он качал ей задний проход. Одновременно
Кюрваль, заставлял качать себе Нарцисса, задницу которого он с жадностью
целовал. Тем не менее, только Герцог сумел потерять свое семя: Дюкло объявила
на этот вечер еще более милые рассказы, чем предыдущие, и все хотели поберечь
себя для того, чтобы их услышать. Время настало; вот как стала изъясняться эта
интересная девица:
«Один человек, ни окружения, ни существования которого я
никогда не знала и которого я смогу, вследствие этого, обрисовать очень
несовершенно, упросил меня по записке явиться к нему в девять часов вечера на
улицу Бланш-дю-Рампар. Он уведомлял меня, что не имел дурных намерений и что,
хотя он не знаком со мной, у меня не будет повода жаловаться на него. Письмо
сопровождалось двумя луидорами; несмотря на свою обыкновенную осторожность,
которая, конечно, должна была заставить меня воспротивиться этому приглашению,
так как я не знала того, кто меня заставлял нанести визит, я, тем не менее,
решилась, совершенно доверившись не знаю уж какому предчувствию, которое,
казалось, очень тихо подсказывало, что мне нечего бояться. Я являюсь, и после
того как слуга предупредил меня, чтобы я полностью разделась и что только в
таком виде он сможет ввести меня в покои своего господина, исполняю приказание;
как только он видит меня в желаемом виде, он берет меня за руку и, проведя
через две или три комнаты, наконец, стучит в какую-то дверь. Она открывается, я
вхожу, слуга удаляется; дверь закрывается, однако между печью и тем местом,
куда я была введена, не было ни малейшей разницы: ни свет, ни воздух не
проникали в это помещение ни с одной стороны. Едва я вошла, какой-то голый
человек подошел ко мне и схватил меня, не произнося ни единого слова; я не
теряю присутствия духа, убежденная, что все это клонится к потере небольшого
количества семени, которое требовалось пролить для того, чтобы оправдать этот
ночной обряд: я подношу руку к низу его живота с целью заставить чудовище
побыстрее потерять свой яд, делавший его таким злым. Я нахожу хобот очень
толстым, ужасно твердым и чрезвычайно упрямым и шаловливым; через мгновение мои
пальцы отводятся; кажется, он не желает, чтобы я прикасалась к нему; меня
сажают на табурет. Неизвестный помещается напротив меня и, схватив мои сосцы
один за другим, сжимает и сдавливает их с такой силой, что я ему грубо говорю:
«Вы мне делаете больно!» Тогда он перестает, поднимает меня, укладывает плашмя
на высокий диван и, усевшись между моих ног сзади, начинает делать с моими
ягодицами то, что только что делал с моей грудью: их щупают и сдавливают с
неистовством, с беспримерным бешенством, раздвигают, снова сжимают, их валяют,
целуют, покусывая, сосут отверстие в моем заду, и так как эти сжимания, много
раз возобновляемые, представляют меньшую опасность с этой стороны, чем с
другой, я не противлюсь ничему, давая ему делать с собой все, что он хочет, и
пытаясь угадать, какой могла быть цель этой тайны, если вещи оказались такими
простыми; вдруг я слышу, как мой человек испускает ужасные крики: «Спасайся,
пропащая дрянь! Спасайся, – кричит он мне, – спасайся, беспутная
девка! Я кончаю и не отвечаю за твою жизнь.» Вы охотно верите, что моим первым
движением было вовремя дать деру; слабый луч предстал передо мной: это был луч
света, впускаемый дверью, через которую я вошла; я бросаюсь туда, нахожу слугу,
который меня встретил, бросаюсь в его объятия, он возвращает мне мое платье,
даст мне два луидора, и я удираю, очень довольная, что так дешево отделалась.»
