– Он тоже тебя полюбил, – заметил Основский. – Могу это подтвердить.
Тетушка Бронич, которая успела уже немного прийти в себя, сообщила, что подтверждения эти вполне обнаружатся лишь теперь, и пан Эустахий окажется, быть может, еще добрей, чем можно было полагать. «Он всегда Лианочку любил, а значит, не мог быть дурным человеком». Ей, то есть пани Бронич, он покойного Теодора напоминал, вот почему она была привязана к нему. Правда, он резковат бывал, не то что Теодор, всегда ласковый; но оба великодушные, господь бог обоим за это воздаст.
Затем, обратясь к Лианочке и напомнив о ее прирожденной впечатлительности, стала умолять не волноваться, не то опять под ложечкой заболит. Завиловский, охваченный чувством, что у них с Линетой первое общее горе, взял ее руки и стал целовать. Один Коповский нарушил подавленное настроение.
– Интересно, а как панна Елена отцовскими трубками распорядится? – высказал он свое глубокомысленное суждение о бренности всего сущего.
У старика, не признававшего ни сигар, ни папирос, была славившаяся на весь город коллекция курительных трубок, и он в свое время даже устраивал у себя своеобразные сидения трубокуров. Но беспокойный вопрос Коповского об участи трубок так и повис в воздухе: Завиловскому как раз принесли еще письмо – от Поланецкого, который тоже извещал о смерти старика и о дне похорон, – а Основский отвлекся, уславливаясь с женой о поездке в Ясмень.
Было решено не медля возвращаться в город, чтобы дамы успели купить кое-какие принадлежности траурного туалета, а назавтра, в день похорон, всем отправиться в Ясмень. Так и сделали. Завиловский отвез вещи к себе на квартиру, приготовил на утро черный костюм и пошел к Поланецким в надежде застать их тоже в городе. Но от слуги узнал, что был только барин и вчера же уехал в Ясмень и что господа вот уже недели две и живут там, поблизости, где у них дом, не то снятый, не то купленный.
Тогда Завиловский вернулся на дачу, чтобы провести вечер с невестой. Входя, он с удивлением услышал доносившиеся из дома звуки вальса Штрауса и спросил у Стефании, кто это играет.
– Лианочка с Коповским, – отвечала она.
– Как, и Коповский здесь?
– Да, уже с четверть часа.
– А Основские?
– Еще не возвращались. Анета ездит по магазинам.
Завиловский впервые ощутил недовольство своей невестой. Он понимал: покойник – чужой ей человек, тем не менее играть сейчас вальс в четыре руки совсем неуместно. Многоопытная тетушка Бронич тотчас обо всем догадалась по его лицу.
– Лианочка так расстроена, так утомлена, – упредила она его, – а музыка лучше всего ее успокаивает. И я побоялась приступа: у нее уже заболело под ложечкой, вот и предложила им сыграть что-нибудь.
Игра прекратилась, и неприятное впечатление рассеялось. Все в этом доме было полно для него недавних, милых сердцу воспоминаний. И, прохаживаясь теперь в сумерках под руку с Линетой по комнатам, он то и дело останавливался и припоминал какой-нибудь случай.
– А помнишь, – сказал он в мастерской, – как ты во время сеанса трогала меня за виски, чтобы повернуть мне голову, и я первый раз поцеловал тебе руку? А ты мне сказала: «Поговорите с тетей», – и у меня даже дыхание перехватило, только что сознание не потерял. Ты моя единственная, самая, самая дорогая…
– Ты тогда очень побледнел, – отозвалась она.
– Еще бы! У меня чуть сердце не разорвалось. Ведь я был уже без памяти влюблен.
Панна Кастелли устремила глаза вверх.
– Как странно!
– Что, Лианочка?
– Да так, начинается вроде бы незаметно, с пустяков, а потом втягиваешься, как в игру, и вдруг – замок защелкнулся.
– Да, замок защелкнулся! – повторил Завиловский, прижимая ее руку к груди. – И я никому не отдам мою ненаглядную.
Они перешли в гостиную, и Завиловский, не выпуская ее руки, указал на застекленную дверь.
– Наш балкон и наши акации.
Сумерки сгущались. Комната погрузилась в полумрак, только на позолоченных рамах картин бликами отсвечивал закат, точно чьи-то глаза подглядывали за молодой парой.
– Ты меня любишь? – спросил вдруг Завиловский.
– Ты же знаешь.
– Скажи: да!
– Да!
Он еще сильней прижал ее руку к груди и голосом, дрогнувшим от избытка чувств, признался:
– Ты и не представляешь, как я счастлив! Просто не можешь себе представить! И не знаешь, как я тебя люблю. Я жизнь за тебя готов отдать. Один волосок твой дороже мне всех сокровищ мира! Ты моя жизнь, моя вселенная, ты для меня все! Я жить без тебя бы не мог!
– Давай посидим, – прошептала Линета. – Я очень устала.
Они присели в темноте, касаясь друг друга плечами. Наступило молчание.
– Что с тобой? Ты весь дрожишь, – сказала шепотом Линета.
И то ли ей передались его чувства, то ли взволнованная воспоминаниями или его близостью, только она сама задышала прерывисто и, закрыв глаза, подставила губы для поцелуя.
И в ту же минуту раздались звуки вальса, игранного ею только что с Коповским: тот, видимо скучая в обществе Стефании и пани Бронич, опять сел за фортепиано.
А Завиловский, воротясь в свою холостяцкую квартиру, почувствовал себя так неприютно и одиноко, словно во временном пристанище, которое навсегда забудется, и подумал: золотая «Лианочка» так крепко обвилась вокруг его сердца, что он жить без нее не может.
Состоявшиеся на другой день похороны Завиловского были немноголюдны. Имения близ Варшавы принадлежали по большей части людям состоятельным, которые поуезжали на лето за границу, да и в городе по той же причине не оказалось почти никого из знакомых. В костел набилось лишь множество крестьян, глазевших на гроб с некоторого рода удивлением: такой знатный, богатый пан – всего-то у него было вдоволь: и земли, и денег, и добра всякого, – а тоже вот зароют в могилу, как последнего бедняка. Иные с завистью поглядывали на дочь покойного – наследницу всего этого добра. И не только крестьяне, но и люди просвещенные – такова уж натура человеческая – не могли, даже во время заупокойной службы, не думать об этих миллионах, которые остались панне Елене в утешение, и на что она их употребит. Иные в молодом Завиловском как последнем мужском представителе рода видели наследника значительной доли состояния, задаваясь втайне вопросом, не перестанет ли этот удачливый поэт, а завтра, может, миллионер, писать стихи. И думали с необъяснимым злорадством: наверно, перестанет.
Но главное внимание приковывала к себе дочь покойного. Все дивились смирению, с каким переносит она утрату, тем более тяжкую, что после смерти отца у нее не осталось никого на свете, не считая молодого поэта, – даже друзей, которых она давно порастеряла. Слезы струились по ее словно окаменелому, помертвело-спокойному лицу, когда она шла за гробом, и, воротясь с похорон, упоминала она о смерти отца так, будто по меньшей мере несколько месяцев минуло с той поры. Пшитуловским дамам не дано было понять, что спокойствие ее – следствие глубокой веры, благодаря которой эта утрата в сравнении с той, другой, истерзавшей ей душу, печалит ее, но не убивает, вызывая слезы горести, а не отчаяния. И хотя смерть наступила внезапно, Завиловский скончался как христианин. Со времени переезда в Ясмень он, ища утешения в религии, исповедовался два раза в неделю. И в тот день задремал в своем кресле с четками в руках, умерев во сне, а мучившие его боли за несколько дней перед тем прекратились, так что у него появилась даже надежда на выздоровление. Рассказывая обо всем этом тихим, монотонным голосом, Елена под конец обратилась к Завиловскому:
