Разговор был прерван стуком подъехавшего к крыльцу экипажа.
– Это Марыня вернулась от ранней обедни.
Поланецкий взглянул в окно и увидел барышню в розовом платье и соломенной шляпке, вылезающую из шарабана.
– Ты познакомился? – спросил Плавицкий.
– Еще вчера имел удовольствие…
– Единственное мое дорогое дитя! Сам понимаешь, только ради нее и живу я.
Дверь приоткрылась, и молодой голос спросил:
– Можно?
– Можно! Можно! У меня Стах, – отвечал Плавицкий.
Марыня с соломенной шляпкой, перекинутой на лентах через руку, стремительной походкой вошла в комнату и, поцеловав отца, протянула руку Поланецкому. В розовом ситцевом платье выглядела она очень стройной и хорошенькой. Что-то праздничное, воскресное было во всем ее облике, от нее будто веяло свежестью этого ясного погожего утра. Волосы у нее слегка растрепались, щеки зарумянились – она была само воплощение молодости. Ее оживленное лицо показалось Поланецкому красивей, чем вчера.
– Сегодня обедня начнется немного позже, – обратилась она к отцу. – Каноник сразу после службы уехал на мельницу причащать Святковскую. Она совсем плоха. Так что у тебя есть еще полчаса.
– Вот и хорошо, – сказал Плавицкий. – А пока познакомьтесь со Стахом поближе. Ей-богу, вылитая Анна! Впрочем, ты ведь ее не видела. Завтра он, Марыня, будет нашим кредитором, если пожелает, но сегодня – он наш родственник и гость.
– Чудесно, – отвечала Марыня, – значит, проведем воскресенье весело.
– Вы так поздно легли вчера, – заметил Поланецкий, – а сегодня к заутрене поехали!
– К заутрене ездим я да повар, чтобы с обедом успеть, – ответила она непринужденно.
– Я забыл вчера: вам кланяется пани Эмилия Хвастовская, – сказал Поланецкий.
– С Эмилькой мы уже полтора года не виделись, но переписываемся довольно часто. Я слышала, она с дочкой собирается в Райхенгалль.
– Да, на днях уезжают.
– Как девчушка?
– Очень рослая для своих двенадцати лет, но бледная. Вообще вид у нее нездоровый.
– А вы часто видаетесь с пани Эмилией?
– Довольно часто. Это почти единственный дом в Варшаве, где я бываю, она очень симпатичная.
– Скажи, мой мальчик, – перебил Плавицкий, беря со стола пару свежих перчаток и кладя в боковой карман, – чем ты, собственно, занимаешься в Варшаве?
– Я, как теперь принято говорить, коммерсант. У меня торгово-посредническая контора на пару с неким Бигелем. Мы покупаем и перепродаем зерно, сахар, лес, вообще что придется.
– Я слышал, ты – инженер?
– Да, техник. Но мне не удалось найти работу на фабрике после заграницы, вот я и занялся торговлей, тем более что немного в этом разбирался, все-таки четыре года был компаньоном Бигеля, хотя дела-то вел он. Но узкая моя специальность – красильное дело.
– Как ты сказал?
– Красильное дело.
– Чем только в нынешнее время не приходится заниматься, – глубокомысленно заметил Плавицкий. – Но я не ставлю тебе этого в вину. Важно старинные семейные традиции блюсти, а работа, она не унижает человека.
Поланецкого, который при появлении Марыни пришел в хорошее расположение духа, развеселила «grandezza»
[1]
Плавицкого.
– Ну и слава богу, – откликнулся он и улыбнулся, показывая крепкие белые зубы.
Марыня улыбнулась в ответ.
– Эмилька – кстати, она тоже вам симпатизирует – писала мне о вашем уменье вести дела.
– В сущности, это несложно – ведь конкуренции почти нет, если не считать предпринимателей-евреев. Но и с теми вполне можно поладить, если только ты не антисемит, палки в колеса они не будут ставить. А что до пани Эмилии, в делах она смыслит не больше своей Литки.
– Да, практичной ее не назовешь. Если бы не брат ее покойного мужа, Теофил. Хвастовский, она бы давно состояния лишилась. Теофил очень любит Литку.
– Да разве ее можно не любить? Я и сам в ней души не чаю. Девочка чудная, необыкновенная. Я питаю к ней решительную слабость.
«Резковат немного, – подумала Марыня, глядя на его открытое, выразительное лицо, – но, похоже, добрый».
Плавицкий между тем напомнил, что пора к обедне, и стал прощаться с Марыней, словно перед дальней дорогой; наконец, перекрестив ее, взялся за шляпу. Марыня пожала руку Поланецкому, сердечней, чем при встрече, а он, садясь в кабриолет, повторял про себя: «Мила и хороша собой!..»
Миновав аллею, по которой Поланецкий вчера приехал, экипаж выехал на дорогу, вдоль нее редким строем на разном расстоянии друг от друга тянулись старые, дуплистые березы. По одну сторону дороги росла картошка, по другую раскинулось необозримое поле ржи с уже отяжелевшими, клонившимися долу колосьями. Казалось, нива дремлет в тишине, пригреваемая солнцем. Впереди меж деревьев перепархивали сороки и удоды. Поодаль шли межой деревенские девки, по грудь утопая в желтеющем море ржи, похожие в своих красных платках на цветущие маки.
– Хороша рожь, – сказал Поланецкий.
– Да, недурна. Трудимся в поте лица, а там что бог даст. Ты еще молод, дорогой, так вот, прими совет, пригодится в жизни. Делай все, что в твоих силах, а в остальном положись на бога. Ему одному ведомо, что человеку нужно. Что урожай хороший будет, я заранее знал, потому что, когда господь хочет покарать меня, то посылает мне знамение.
– Что? – удивился Поланецкий.
– Перед тем, как случиться беде, из-за подставки с трубками – не знаю, заметил ли ты ее, – несколько дней кряду появляется мышь.
– Там, наверное, дыра в полу?
– Нет там никакой дыры, – произнес Плавицкий, прикрыв глаза и таинственно покачивая головой.
– Вам бы кошку завести.
– Зачем? Если богу угодно, чтобы мышь служила мне знамением и предостережением, я не стану противиться его воле. Так вот, в нынешнем году она не показывалась ни разу. Я говорил Марыне… Может, это знак, что господь нас не оставит. Я ведь знаю, дорогой мой, ходят слухи, будто мы разорены, во всяком случае, что дела наши из рук вон плохи. Но суди сам: Кшемень со Скоками, Магерувкой и Сухотином – это около двухсот пятидесяти влук
[2]
земли. Под них в Обществе поземельного кредита взято шестьдесят тысяч, не больше, да по закладным, считая с твоими деньгами, у меня сто тысяч долгу. Всего это составит сто шестьдесят тысяч рублей. Теперь беря даже по три тысячи за влуку, получаем семьсот пятьдесят тысяч рублей, да те сто шестьдесят, вот тебе девятьсот десять тысяч…
– Как так? – перебил его озадаченный Поланецкий. – Вы и долги прочитываете к стоимости имения?
