Пани Бронич окинула Марыню критическим взглядом.
– Ах, пан Свирский? – протянула она. – Помнишь Линеточка?.. Уж коли речь о лицах, которые производят впечатление на художников, расскажу вам про один случай в Ницце…
– Тетя!.. – перебила Линета.
– Но это же правда, милочка, а правду скрывать нечего… Год назад… Нет, два уже… как время-то бежит…
Основская, однако, не раз, видимо, слышала о происшедшем в Ницце.
– У вас есть знакомства в артистическом мире? – обратилась она к Поланецкой.
– У мужа, наверно, есть, – сказала Марыня, – у меня нет. Правда, я знакома с Завиловским.
Эта новость вызвала живейший энтузиазм у Основской. Она всю жизнь, оказывается, мечтала с ним познакомиться, Юзек может подтвердить. На днях они с Линетой читали стихотворение «Ex imo»
[46]
, и Линета – она, как никто, умеет иногда одним словом передать впечатление… так вот она сказала… Что-то такое оригинальное…
– Что эти стихи словно отлиты из меди, – подсказала пани Бронич.
– Да из меди! И сам Завиловский представился мне бронзовым изваянием. Каков он из себя?
– Низенький, – сказал Поланецкий, – толстый, лет около пятидесяти, и на голове ни волоска.
На лицах Основской и Линеты изобразилось такое глубокое разочарование, что Марыня не выдержала и рассмеялась.
– Не верьте ему, – сказала она, – он злой, любит нарочно смущать. Завиловский молодой, дичится немного людей и немного похож на Вагнера.
– Другими словами, подбородок вот такой, как у полишинеля, – показал Поланецкий.
Но Основская его замечание пропустила мимо ушей, принявшись упрашивать Марыню познакомить ее как можно скорей с Завиловским, «как можно скорей, ведь лето уже не за горами!»
– А мы постараемся, чтобы ему было у нас хорошо, чтобы он не дичился, впрочем, не беда, если и дичится немного, он должен дичиться, нахохливаться, когда к нему приближаются… как орел в неволе! С Линетой они найдут общий язык, она тоже замкнутая, загадочная, как сфинкс.
– По-моему, всякая душевная высота… – отважилась было «Сахар-Медовичева».
Но Поланецкие принялись прощаться. В прихожей столкнулись они с Коповским – лакей обмахивал щеткой ему башмаки, а он тем временем причесывался, ну прямо не человек, а монумент.
– И это им тоже пригодится для «флорентийских» вечеров, – сказал Поланецкий на улице. – Тоже сфинкс порядочный.
– Если бы в нише установить? – подхватила Марыня. – Какие, однако, красавицы обе!
– Удивительное дело, – отозвался Поланецкий, – вот, Основская хороша собой, а мне, пожалуй, жена Машко больше нравится. Панна Кастелли и правда красавица, но слишком уж высока. Ты заметила: разговор все время вокруг нее вращался, а она – ни гугу.
– Она слывет девушкой очень интеллигентной, – ответила Марыня, – но, наверно, робеет, как Завиловский. Надо подумать, как их познакомить.
Случай, однако, помешал этому. На другой день, поскользнувшись на лестнице, Марыня сильно ушибла колено и несколько дней пролежала в постели. Узнав об этом по возвращении из конторы, Поланецкий сперва не на шутку испугался, но, успокоенный врачом, сделал довольно резкий выговор жене.
– Ты должна помнить, что не только себе можешь повредить!
Ушиб болел, но больно было и от его слов, которые показались Марыне слишком холодными: ведь он должен был бы побеспокоиться прежде всего о ее здоровье, тем более что предположения его были еще неосновательны. Но это не помешало ему проявить много заботливости о ней, он даже в контору не пошел ни на другой, ни на третий день, чтобы ухаживать за женой. Утром он читал ей вслух, а после второго завтрака работал в соседней комнате при открытой двери, чтобы слышать, если она позовет. Тронутая его вниманием, Марыня принялась его благодарить. Он поцеловал ее в ответ.
– Детка, я просто исполняю свой долг. Ведь даже посторонние справляются о тебе каждый день.
И в самом деле знакомые ежедневно осведомлялись о ее здоровье. Завиловский встречал его в конторе вопросом: «Как себя чувствует пани Поланецкая?» Днем ее навещала пани Бигель, а сам Бигель являлся по вечерам и, не входя к ней, садился в соседней комнате за фортепиано, чтобы развлечь больную музыкой. Супруги Машко и пани Бронич дважды оставляли свои визитные карточки. Основская чуть не насильно прорвалась как-то к ней, оставив мужа в карете, и проболтала битых два часа, перескакивая, по своему обыкновению, с пятого на десятое: о Риме, о своих предполагаемых вечерах, о Свирском и о муже, о Линете и Завиловском, мысль о котором не давала ей покоя. Под конец она предложила перейти на «ты» и попросила помочь осуществить один замысел. «Собственно не замысел даже, а заговор», – словом, одна идея, не идущая из головы; так и сверлит, так и сверлит, никакими силами не отделаешься.
– Все о Завиловском думаю, Юзек даже приревновал меня к нему, но он, бедняжка, в этих вещах ничего не смыслит. Они с Линетой созданы друг для друга, я убеждена, – не Юзек, а Завиловский. Он – поэт, и она – сама поэзия! Не смейся, Марыня, и не думай, я не сошла с ума. Ты не знаешь Линету. Ей нужен человек незаурядный. За Коповского она ни за что замуж не пойдет, хотя он красив как бог. Такого лица, как у него, я никогда в жизни не видела… Разве что в Италии на картине какой-нибудь, и то нет. А знаешь, Линета про него говорит: «C'est un imbecile»
[47]
. Может так оно и есть, но она сама на него заглядывается. Представь, как было бы чудесно, если б они, познакомясь, полюбили друг дружку и поженились – я имею в виду не Коповского, а Завиловского. Вот была бы пара! Ведь Линете с ее запросами нелегко мужа найти! И кто достоин ее? Представляю, какая была бы любовь, какая любовь! То-то мы бы радовались, то-то радовались, на них глядя! Жизнь так скучна, что ради одного этого стоило бы потрудиться. Впрочем, не думаю, что это так уж трудно, тетушка тоже отчаялась подходящего мужа ей приискать. Боюсь, совсем тебя замучила, но ведь так приятно поболтать, притом еще о деле.
После ее ухода Марыня действительно почувствовала легкое головокружение. Тем не менее со смехом стала рассказывать мужу какие у Анеты алчные виды на Завиловского.
– Сердце у нее доброе, это мне нравится, но до чего экзальтированная, – сказала она в заключение. – Чего ей только в голову не взбредет.
– Не экзальтированная, а взбалмошная, – возразил Поланецкий. – Это большая разница. Экзальтированность почти всегда предполагает доброту, а взбалмошность прекрасно уживается с черствостью. Голова горячая, а вместо сердца ледышка.
– Ты ее недолюбливаешь, вот и говоришь, – сказала Марыня.
Поланецкий и впрямь недолюбливал Основскую, но на сей раз не стал ни спорить, ни соглашаться, а, посмотрев на жену, поразился: как хороша! Волосы в беспорядке рассыпались по подушке, и личико, точно цветок, выглядывало из этой темной волны. Глаза казались иссиня-голубыми, и полоска мелких белых зубов меж полуоткрытыми губами.
