— Где моя дочь? — спросил он.
Очутившись перед лицом грозного мужа, немцы испугались.
Как ни дерзок был с виду пилигрим, но и он дрожал от страха как осиновый лист, а у женщины просто подкашивались ноги. Она перевела взгляд с Юранда на Збышка, затем на лоснящуюся лысую голову ксендза Калеба и снова обратила глаза на Юранда, как бы вопрошая, что же делают тут эти двое.
— Господин, — ответила она наконец, — мы ничего не можем сказать вам об этом; но нас прислали к вам по важному делу. Тот, кто послал нас к вам, строго-настрого приказал нам говорить с вами без свидетелей.
— У меня нет от них тайн, — произнес Юранд.
— Но они есть у нас, благородный господин, — возразила женщина, — и если вы скажете им остаться, то нам придется только попросить вас позволить нам завтра утром уехать отсюда.
Гнев изобразился на лице Юранда, не терпевшего противоречий. Его белесые усы зловеще встопорщились; вспомнив, однако, что речь идет о Данусе, он совладал с собою. Збышко желал только, чтобы разговор состоялся как можно скорее, и, будучи уверен, что Юранд ему обо всем расскажет, промолвил:
— Что ж, коли так, оставайтесь сами.
И вышел вон с ксендзом Калебом; не успел он, однако, войти в светлицу, увешанную щитами и оружием, добытыми Юрандом в бою, как к нему приблизился Гловач.
— Милостивый пан, — сказал он, — это та самая женщина.
— Какая женщина?
— Та, которая привозила от крестоносцев герцинский бальзам. Мы с Сандерусом её тотчас признали. Она, видно, приезжала выслеживать и наверно знает, где панночка.
— И мы об этом дознаемся, — ответил Збышко. — Может, вы знаете и этого пилигрима?
— Нет, — сказал Сандерус, — но не покупайте, пан, у него отпущений, это не настоящий пилигрим. В пытку бы его, так небось много можно было бы выведать.
— Погодите! — сказал Збышко.
Между тем монахиня, как только дверь угловой комнаты захлопнулась за Збышком и ксендзом Калебом, торопливо шагнула к Юранду и прошептала:
— Вашу дочь похитили разбойники.
— С крестом на плащах?
— Нет. Но, благословение Богу, благочестивые братья отбили её у разбойников, и теперь она у них.
— Где она, я вас спрашиваю?
— Под опекой благочестивого брата Шомберга, — скрестив на груди руки и смиренно склонив голову, ответила монахиня.
Услышав страшное имя палача детей Витовта, Юранд побледнел как полотно; он опустился на скамью, закрыл глаза и отер рукою холодный пот, выступивший на лбу.
Когда пилигрим, который всё ещё не мог подавить свой страх, увидел, что творится с Юрандом, он подбоченился, развалился на скамье и, вытянув ноги, бросил на рыцаря взгляд, исполненный надменности и пренебрежения.
Воцарилось долгое молчание.
— Брат Маркварт тоже помогает брату Шомбергу приглядывать за ней, — продолжала женщина. — Надзор строгий, никто панночку не обидит.
— Что я должен сделать, чтобы мне её отдали? — спросил Юранд.
— Смириться перед орденом! — высокомерно ответил пилигрим.
Услышав эти слова, Юранд встал, подошел к немцу и, наклонившись к нему, произнес сдавленным, страшным голосом:
— Молчать!..
Пилигрим снова испугался. Он знал, что может грозить Юранду, что может сказать такие слова, которые заставят его укротить свой гнев и смириться; но испугался, что не успеет слово вымолвить, как случится нечто страшное; уставив округлившиеся глаза в грозное лицо спыховского владыки, он умолк и так и замер от ужаса, только нижняя челюсть затряслась у него ещё сильней.
— Письмо у вас есть? — обратился Юранд к монахине.
— Нет, господин. У нас нет письма. Нам велено передать вам все на словах.
— Говорите!
Она ещё раз повторила все, что успела уже рассказать, как бы желая, чтобы Юранд раз навсегда запомнил её слова:
— Брат Шомберг и брат Маркварт стерегут панночку, так что вы укротите свой гнев… Хоть и много лет вы наносили ордену тяжкие обиды, но с нею ничего худого не случится, ибо братья хотят ответить вам добром на зло, если вы удовлетворите их справедливые требования.
— Чего они требуют?
— Они требуют, чтобы вы отпустили на волю господина де Бергова.
Юранд вздохнул с облегчением.
— Я отдам им де Бергова, — ответил он.
— И других невольников, которых вы держите в Спыхове.
— У меня два оруженосца Майнегера и де Бергова, а также их слуги.
— Вы должны отпустить их на волю и вознаградить за то, что держали в темнице.
— Упаси Бог, чтобы я стал торговаться за родную дочь.
— Благочестивые братья тоже так думали, — сказала женщина, — но это ещё не все, что они велели вам передать. Вашу дочь похитили какие-то люди, наверно, разбойники и, наверно, затем, чтобы взять с вас богатый выкуп… Бог помог братьям отбить её у них, и сейчас они одного только хотят — чтобы вы отпустили на волю товарища их и гостя. Но братья знают, да и вы, господин, знаете, как ненавидят в этой стране рыцарей креста и как несправедливо осуждают их даже за самые благочестивые поступки. Братья уверены, что, если народ дознается, что ваша дочь у них, их сразу заподозрят в том, будто это они похитили её, и таким образом за доброе дело на них будут только возводить клевету и посылать жалобы… Да! Здешний народ, злобный и злокозненный, не раз уже платил им так за добро, отчего благочестивый орден, славу которого братья должны блюсти, терпел всяческое поношение. Поэтому они ставят ещё одно условие: вы сами должны объявить своему князю и всему жестокому рыцарству вашего края, что не рыцари креста, а разбойники похитили вашу дочь, — а так оно и есть на самом деле, — и что выкуп за неё вы должны платить разбойникам.
— Это правда, — сказал Юранд, — что разбойники похитили мою дочь и что выкуп я должен платить разбойникам…
— Вы всем должны так говорить. Если только хоть один человек, хоть одна живая душа узнает, что вы договаривались с братьями, или хоть одна жалоба будет послана магистру или капитулу, могут встретиться тяжелые препятствия…
Беспокойство изобразилось на лице Юранда. В первую минуту ему показалось естественным, что комтуры, боясь ответственности и худых толков, требуют сохранения тайны, но теперь у него возникло подозрение, не кроется ли тут и другая причина, какая именно — он не мог понять, и поэтому его объял такой страх, какой обнимает самых храбрых людей, когда опасность грозит не им самим, а тем, кто близок им, кого они горячо любят.
Он решил попытаться выведать ещё что-нибудь у монахини.
— Комтуры хотят сохранить все в тайне, — сказал он, — но как же это сделать, если за дочь я должен отпустить де Бергова и других невольников?
