— В мае это было, в мае, — ответил Заглоба. — Мы через Кагамлык переправились, хотели в Золотоношу попасть. Ох, тяжко на свете жить!
— И она переодета была?
— Да, казачком. Волосы мне пришлось бедняжке отрезать, чтоб ее не узнали. Помню даже, в каком месте я их под деревом зарыл вместе с саблей.
— Прелестная была панна! — вставил со вздохом Лонгинус.
— Я ж вам говорю, что с первого дня ее полюбил, словно сам воспитывал с малолетства. А она все рученьки складывала да благодарила за спасение и заботу! Лучше б мне от казацкой сабли пасть, нежели нынешнего дня дождаться! Зачем теперь жить на свете?
Никто ему не ответил; молча пили три рыцаря мед, перемешанный со слезами.
— Думал, подле них в покое до старости доживу, а тут… — начал было опять Заглоба и бессильно уронил руки. — Нечего мне больше ждать, разве что смерть принесет утешенье.
Не успел Заглоба докончить, как в сенях поднялся шум: кто-то пытался войти, а челядинец не пускал; началась громкая перебранка. Вдруг Володы„вскому послышался знакомый голос, и он крикнул челядинцу, чтобы тот впустил пришедшего.
Дверь приотворилась, и в щели появилась щекастая румяная физиономия Редзяна, который, обведя взглядом сидящих за столом, поклонился и сказал:
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков, — ответил Володы„вский. — Это Редзян.
— Я самый, — молвил парень, — кланяюсь вашим милостям низко. А где мой хозяин?
— Твой хозяин в Корце, он болен.
— О господи! Да что вы такое говорите, сударь! Не дай бог, опасно?
— Был опасно, а теперь поправляется. Лекарь обещает выздоровленье.
— А я хозяину весточку о княжне привез.
Маленький рыцарь печально покачал головою.
— Напрасно ты спешил, пан Скшетуский уже знает об ее смерти, и мы здесь оплакиваем бедняжку горючими слезами.
У Редзяна глаза на лоб полезли.
— Батюшки-светы! Что я слышу? Неужто барышня померла?
— Не померла, а в Киеве разбойниками убита.
— В каком еще Киеве? Что ваша милость городит?
— Как в каком Киеве? Ты что, не слыхивал про Киев?
— Господи Иисусе! Ваша милость шутит, верно? Откуда ей взяться в Киеве, когда она неподалеку от Рашкова укрыта, в яру над Валадынкой? И ведьме приказано, чтоб до приезда Богуна ни на шаг ее от себя не отпускала. Ей-богу, так и ума недолго решиться!
— Какой еще ведьме? Ты что плетешь?
— А Горпыне!.. Я эту сучку хорошо знаю!
Заглоба вдруг вскочил и стал размахивать руками, точно утопающий в отчаянной попытке найти спасенье.
— Помолчи ради всего святого, сударь, — оборвал он Володы„вского. — Позволь, черт возьми, и мне слово вставить!
Заглоба побледнел, лысина его оросилась потом — присутствующим даже стало за него страшно, но старый шляхтич, одним махом перескочив через скамью, схватил Редзяна за плечи и спросил хрипло:
— Кто тебе сказал, что она… возле Рашкова укрыта?
— Кто мог сказать? Богун!
— Ты что, брат, спятил?! — рявкнул Заглоба и стал трясти парня как грушу. — Какой Богун!
— Господи помилуй! — завопил Редзян. — Зачем же трясти так? Пустите, ваша милость, дайте с мыслями собраться… Последние вытрясете мозги, у меня и так все в башке перемешалось… Какой, говорите, Богун? Неужто ваша милость его не знает?
— Говори, не то ножом пырну! — взревел Заглоба. — Где ты Богуна видел?
— Во Влодаве!.. Чего вы от меня, судари, хотите? — закричал перепуганный парнишка. — Кто я, по-вашему? Разбойник с большой дороги?
Заглоба, казалось, вот-вот лишится чувств; не в силах перевести дух, он повалился на скамью, хватая ртом воздух. На помощь ему пришел пан Михал.
— Ты когда Богуна видел? — спросил он у Редзяна.
— Три недели назад.
— Значит, жив он?
— А чего ему не быть живу?.. Ваша милость его искромсал порядком, он сам мне рассказывал, однако же оклемался…
— И он тебе сказал, что княжна под Рашковом?
— А кто ж еще?
— Слушай, Редзян, речь идет о жизни княжны и твоего хозяина! Богун сам тебе говорил, что ее в Киеве не было?
— Сударь мой, как ей было быть в Киеве, когда он ее возле Рашкова спрятал и Горпыне под страхом смерти приказал никуда от себя не пускать, а теперь мне пернач дал и свой перстень, чтобы я к ней туда ехал, потому как у него раны открылись и пролежать придется невесть сколько…
Заглоба не дал Редзяну договорить: вскочив со скамьи и вцепившись в остатки волос обеими пятернями, он закричал как безумный:
— Жива моя доченька, жива, слава богу! Не убили ее в Киеве! Жива моя ненаглядная, жива, жива!
Старик топал ногами, смеялся, плакал, наконец, обхватив Редзяна за шею, прижал к груди и облобызал — бедный парень совсем потерялся.
— Оставьте, ваша милость… задушите! Вестимо, жива… Даст бог, отправимся за нею вместе… Ваша милость… Ну, ваша милость!
— Пусти его, сударь, позволь рассказать до конца, мы ж еще ничего не поняли, — сказал Володы„вский.
— Говори скорей! — кричал Заглоба.
— Давай по порядку, братец, — сказал пан Лонгинус, на усах которого тоже осела обильная роса.
— Позвольте, судари, отдышусь, — сказал Редзян, — и окно прикрою, а то слова не выговоришь — больно галдят в кустах проклятые соловьи.
— Меду! — крикнул челядинцу Володы„вский.
Редзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью, после чего повернулся к присутствующим и сказал:
— Дозвольте присесть, ваши милости, ноги от усталости подламываются.
— Садись! — сказал Володы„вский, наливая ему из принесенного челядинцем жбана. — Пей с нами, ты своей новостью не то еще заслужил, только говори скорее.
— Отменный мед! — промолвил Редзян, разглядывая стакан на свет.
— Чтоб тебе пусто было! Рассказывать будешь? — рявкнул Заглоба.
— А ваша милость сейчас гневаться! Ясно, что буду, коли вы того желаете: ваше дело приказывать, а мое повиноваться, на то и слуга я. Видать, надобно все как есть рассказать, с самого начала…
— Давай с самого начала!
— Помните, когда пришла весть о взятии Бара, мы посчитали, что барышни уже в живых нету? Я тогда в Редзяны воротился, к родителям и дедушке, которому уже под девяносто… Да, верно… Нет! Девяносто один, пожалуй.
— Да хоть бы и девятьсот!.. — буркнул Заглоба.
— Дай ему господь долгой жизни! Спасибо вашей милости на добром слове, — ответил Редзян. — Так вот, поехал я тогда домой, отвезть родителям, что с божьей помощью принакопил, покуда среди разбойников обретался: как вам уже ведомо, прошлый год я в Чигирине попал к казакам, они меня за своего сочли, потому как я раненого Богуна выхаживал и в большое доверие к нему вошел, а при случае скупал у этих ворюг что придется — когда серебро, когда камушки…
