Войдя с Кемличем в хату, Кмициц сел на топчан и, подбочась, в упор поглядел на старика.
— Кемлич, а где же мои кони? — спросил он.
— О Иисусе, Иисусе сладчайший! — простонал старик. — Люди Золотаренко забрали их, нас побили, изранили, рассеяли, гнали шестнадцать миль, еле мы живыми ушли от них. Ох, пресвятая владычица! Так мы и не смогли найти уже ни тебя, пан полковник, ни отряда. Загнали нас суда, в эти леса, на нужду и голод, в эту халупу, на эти болота. Ничего, бог милостив, вот и ты, пан полковник, жив и здоров, хоть, вижу, ранен… Не перевязать ли рану-то, не приложить ли трав, чтобы гной вытянуло. А сынки-то мои пошли отвалить бревна, да так и пропали. Что эти шельмы делают там? Готовы выломать дверь, только бы дорваться до меда. Один только голод тут и нужда! Грибами живем, но для твоей милости найдется и выпить и закусить… Отняли у нас тех коней, забрали. Что об них толковать! И мы лишились службы у тебя, пан полковник, на старости лет остался я без куска хлеба, разве только ты, пан полковник, пригреешь и снова примешь на службу.
— Все может статься! — ответил Кмициц.
В эту минуту вошли оба сына старика: Косьма и Дамиан, близнецы, дюжие увальни с огромными головами, поросшими невероятно густыми и жесткими, как щетина, волосами, которые неровными вихрами торчали из-за ушей и по всей голове свалялись в причудливые космы. Войдя, они остановились у двери, не смея сесть в присутствии Кмицица.
— Мы бревна отвалили, — сказал Дамиан.
— Ладно, — бросил старый Кемлич, — пойду принесу меду. — Он многозначительно посмотрел на сыновей. — А тех коней забрали люди Золотаренко, — произнес он с ударением.
И вышел вон.
Кмициц смотрел на стоявших у двери двоих литвинов, словно вырубленных наспех топором из колоды, и вдруг спросил:
— Что вы теперь делаете?
— Коней угоняем! — хором ответили близнецы.
— У кого?
— У кого придется.
— А больше всего?
— У людей Золотаренко.
— Это хорошо, у врага можно брать; но коль вы и у своих берете, то не шляхта вы, а разбойники. Что с конями делаете?
— Отец продает в Пруссии.
— А у шведов не случалось вам угонять? Ведь тут где-то недалеко шведские гарнизоны? На шведов не хаживали?
— Хаживали.
— Стало быть, на одиночек нападали или на маленькие отряды. А когда они отбивались, вы что тогда?
— Лупили их.
— Так! Стало быть, лупили! Ну тогда вы на заметке и у Золотаренко и у шведов. А ведь даром вам это, пожалуй, не пройдет, попадись вы только им в руки?
Косьма и Дамиан молчали.
— Опасный это промысел, не шляхте, а разбойникам пристало им заниматься. Верно, не обошлось дело и без суда за какие-нибудь старые грехи?
— Да уж что говорить! — ответили Косьма и Дамиан
— Я так и думал. Вы откуда родом?
— Здешние мы.
— Где отец жил раньше?
— В Боровичке.
— Он один владел деревенькой?
— Вместе с Копыстинским.
— А что сталось с Копыстинским?
— Зарубили мы его.
— И, наверно, бежали от суда. Плохо ваше дело, Кемличи, висеть вам на суку! Палач вам свечку засветит, как пить дать!
Но тут дверь скрипнула, и в избу вошел старик с сулеей меда и двумя чарками. Войдя, он с беспокойством посмотрел на сыновей и на Кмицица, а потом сказал:
— Ступайте завалите погреб.
Близнецы тотчас вышли; старик наполнил одну чарку, другую оставил пустую, ждал, позволит ли ему Кмициц выпить с собой.
Но Кмициц не мог пить, он даже говорил с трудом, так болела рана.
— Нейдет мед на рану, — сказал, увидев это, старик, — разве только самоё залить, чтобы гной скорее выжечь. Позволь, пан полковник, я осмотрю ее и перевяжу, — в этом деле я не хуже цирюльника разбираюсь.
Кмициц согласился; Кемлич снял повязку и тщательно осмотрел рану.
— Пустое дело, царапина! Пуля кости не задела, а все-таки кругом напухло.
— Верно, потому и болит.
— Да ведь и двух дней не прошло. Мать честная! Ведь это кто-то в упор стрелял, да как близко.
— Почему ты так думаешь?
— Порох не успел весь сгореть, и дробинки сидят под кожей, как чернушка. Они теперь так и останутся. А к ране надо только хлеба приложить с паутиной. Страх как близко кто-то стрелял, пан полковник, счастье, что не убил тебя!
— На роду еще не было мне написано. Намочи же хлеба с паутиной, пан Кемлич, да приложи поскорее, поговорить мне надо с тобой, а тут челюсти болят.
Старик бросил на полковника подозрительный взгляд, в сердце его закралось опасение, как бы разговор снова не зашел о лошадях, якобы захваченных казаками; однако он тотчас засуетился, намочил сперва хлеба в воде и размял его, набрал паутины, которой в хате было полно, и мигом перевязал Кмицицу рану.
— Теперь полегчало, — сказал пан Анджей. — Садись же, пан Кемлич.
— Слушаюсь, пан полковник, — ответил старик и присел на краешек лавки, беспокойно повернув к Кмицицу седую щетинистую голову.
Но Кмициц не стал ни спрашивать, ни разговаривать, он сжал руками голову и глубоко задумался. Затем поднялся с топчана и заходил по хате; порой он останавливался перед Кемличем и смотрел на него рассеянным взглядом, видно, что-то обдумывал, боролся с самим собою. Так прошло около получаса; старик все беспокойней ерзал на лавке.
Вдруг Кмициц остановился перед ним.
— Пан Кемлич, — спросил он, — где тут недалёко стоят хоругви, что подняли мятеж против князя виленского воеводы?
Старик подозрительно заморгал глазами.
— Уж не хочешь ли ты, пан полковник, ехать к ним?
— Ты не спрашивай, а на спрос отвечай.
— Толковали, будто одна хоругвь станет на постой в Щучине, та, что недавно прошла туда из Жмуди.
— Кто толковал?
— Да люди из хоругви.
— Кто ее вел?
— Пан Володыёвский.
— Так. Кликни мне Сороку!
Старик вышел и через минуту вернулся с вахмистром.
— Нашлись письма? — спросил Кмициц.
— Нет, пан полковник, — ответил Сорока.
Кмициц щелкнул пальцами.
— Экая беда! Экая беда! Ступай, Сорока! Повесить вас мало за эти письма. Ступай! Пан Кемлич, нет ли у тебя бумаги?
— Пожалуй, найдется, — ответил старик.
