Замойский умолк. Чарнецкий задыхался от волнения.
— Помолимся! — сказал ксендз.
Они опустились на колени и начали молиться. Но от тревоги волосы шевелились у рыцарей. Прошло четверть часа, полчаса, час, бесконечный, как вечность.
— Пожалуй, ничего уж не выйдет! — сказал Петр Чарнецкий.
И глубоко вздохнул.
Вдруг в отдалении взвился огромный сноп пламени и раздался такой грохот, будто громы небесные обрушились на землю и потрясли стены, костел и монастырь.
— Взорвал! Взорвал! — вскричал Чарнецкий.
Новый грохот прервал его речь.
А ксендз бросился на колени и, воздев руки, воскликнул:
— Пресвятая богородица! Заступница наша и покровительница, вороти же его счастливо!
Шум поднялся на стенах. Солдаты не знали, что случилось, и схватились за оружие. Из келий выбежали монахи. Никто уже больше не спал. Женщины и те повскакали с постелей. Со всех сторон градом посыпались вопросы, возгласы, ответы.
— Что случилось?
— Приступ!
— Разорвало шведскую пушку! — кричал кто-то из пушкарей.
— Чудо! Чудо!
— Разорвало самую тяжелую пушку! Ту самую кулеврину!
— Где ксендз Кордецкий?
— На стенах! Молится! Он все устроил!
— Бабинич взорвал орудие! — кричал Чарнецкий.
— Бабинич! Бабинич! Слава пресвятой деве! Больше они нам не будут вредить!
Между тем отголоски смятения донеслись и из шведского стана. На всех шанцах сверкнули огни.
Шум все возрастал. При свете костров было видно, как мечутся в стане толпы солдат; запели рожки, все время били барабаны; до стен долетали крики, в которых звучали ужас и страх.
Ксендз Кордецкий по-прежнему стоял на стене, преклонив колена.
Вот уж и ночь стала бледнеть, а Бабинич все не возвращался в крепость.
