Кмициц встряхнулся от задумчивости.
— Чего же, черт бы вас побрал, никто из вас не женится на ней!
— Друг дружке мешаем!
— Ну, этак девка и вовсе может маком сесть! А впрочем, грушка-то, пожалуй, еще с белыми зернышками.
Щурский глаза на него вытаращил; наклонясь, он с самым таинственным видом шепнул ему на ухо:
— Толкуют, ей уж все двадцать пять, клянусь богом! Еще до набега этих разбойников казаков она состояла при княгине Гризельде.
— Скажи на милость! А я бы ей больше шестнадцати не дал, ну от силы восемнадцать!
А меж тем «чаровница» догадалась, видно, что об ней идет разговор, потому что опустила ресницы и только бочком, осторожно стреляла на Кмицица глазками, все будто спрашивая: «Кто ты такой, красавчик? Откуда взялся?»
А он и ус стал невольно крутить.
После обеда калушский староста, который видя тонкое обхождение Кмицица, и сам обходился с ним не как с обычным гостем, взял молодого рыцаря под руку.
— Пан Бабинич, — обратился он к нему, — ты говорил мне, что ты из Литвы?
— Да, пан староста.
— Скажи мне, не знаешь ли ты в Литве Подбипяток?
— Знать я их не знаю, потому их никого и на свете уж нет, по крайней мере тех, что звались Сорвиглавцами. Последний под Збаражем голову сложил. Это был самый великий рыцарь из всех, что дала нам Литва. Кто не знает у нас Подбипяток!
— Слыхал про то и я, а спрашиваю вот почему: тут у моей сестры одна панна живет, зовут ее Борзобогатая-Красенская. Девица благородная. Она невестой была пана Подбипятки, убитого под Збаражем. Сирота круглая, без отца, без матери, и сестра ее очень любит, да и я, будучи опекуном сестры, тем самым и эту девушку опекаю.
— Милое дело! — прервал его Кмициц.
Калушский староста улыбнулся, и глазом подмигнул, и языком прищелкнул.
— Что? Марципанчик, розанчик, а?
Однако тут же спохватился и принял важное выражение.
— Изменник! — сказал он полушутя, полусерьезно. — Ты на удочку хотел меня поймать, а я чуть было не выдал свою тайну.
— Какую? — спросил Кмициц, бросив на него быстрый взгляд.
Тут Себепан окончательно понял, что в остроте ума ему не сравниться с гостем, и повернул разговор на другое.
— Этот Подбипятка, — сказал он, — фольварки ей отписал в ваших краях. Не помню я их названий, чудные какие-то: Балтупе, Сыруцяны, Мышьи Кишки, словом, все, что у него было. Право, всех не припомню… Пять или шесть фольварков.
— Не фольварки это, а скорее поместья. Подбипятка был очень богат, и коль заполучит эта панна когда-нибудь все его состояние, сможет держать собственный двор и мужа искать себе среди сенаторов.
— Что ты говоришь? Ты знаешь эти деревни?
— Я знаю только Любовичи и Шепуты, они лежат рядом с моими поместьями. Рубежи одних только лесных угодий тянутся мили на две, а земель да лугов еще на столько же.
— Где же это?
— В Витебском воеводстве.
— Ну это далеко! Дело выеденного яйца не стоит, ведь тот край в руках врага.
— Выгоним врага и до поместий дойдем. Но у Подбипятки и в других краях есть поместья, особенно большие в Жмуди, я это хорошо знаю, у меня самого там клочок земли.
— Вижу, и ты не пустосум, состояньице немаленькое.
— Никакого теперь от него толку. Но чужого мне не надобно.
— Дай же совет, как поставить девушку на ноги.
Кмициц рассмеялся.
— Да уж коль давать, так лучше об этом, не об чем другом. Самое лучшее попросить помочь пана Сапегу. Ежели примет он в девушке участие, то как витебский воевода и первый человек в Литве много может для нее сделать.
— Он бы мог разослать трибуналам письма, что имения отписаны Борзобогатой, чтобы родичи Подбипятки не зарились.
— Так-то оно так, но ведь трибуналов сейчас нет, да и у пана Сапеги голова другим занята.
— Можно было бы отвезти к нему девушку и опеку передать над нею. Будет она у него на глазах, так он для нее скорее что-нибудь сделает.
Кмициц с удивлением посмотрел на старосту.
«Что это он решил от нее избавиться?» — подумалось ему.
Староста между тем продолжал:
— В стане жить у воеводы, в его шатре, ей не пристало, но он мог бы оставить ее со своими дочками.
«Что-то мне невдомек, — снова подумал Кмициц. — Да в Опеке ли тут дело?»
— Вся беда в том, что время нынче неспокойное, трудно отсылать ее в те края. Пришлось бы несколько сот людей с нею отправить, а я не могу оголять Замостье. Найти бы кого, кто доставил бы ее целой и невредимой. Вот ты бы, к примеру, мог это сделать, все едино ведь едешь к пану Сапеге. Я бы дал тебе письма, а ты бы мне дал слово рыцаря, что доставишь ее целой и невредимой.
— Мне везти ее к пану Сапеге? — удивился Кмициц.
— Разве это так уж неприятно? Пусть бы даже в дороге дело у вас дошло до любви!
— Эге-ге! — сказал Кмициц. — Любовью-то моей уж другая владеет и хоть ничем мне за нее не платит, а все менять ее я не думаю.
— Тем лучше, тем спокойней я вверю ее твоему попечению.
Наступила минута молчания.
— Ну как? Не возьмешься? — спросил староста.
— С татарами я иду.
— Мне говорили, что эти татары боятся тебя пуще огня. Ну как, не возьмешься?
— Гм!.. Отчего не взяться, отчего же, вельможный пан, не сослужить тебе службу. Да вот…
— Знаю! Ты думаешь, надо, чтоб княгиня дала на то свое согласие. Она позволит, как пить дать позволит! Ведь она, представь себе, подозревает меня…
Тут староста что-то долго шептал Кмицицу на ухо, а вслух закончил:
— Страх как она на меня за это разгневалась, а я и вовсе присмирел, потому чем с бабами воевать, так уж лучше, чтоб шведы под Замостьем стояли. Но теперь у нее будет лучший довод, что ничего дурного я не замышляю, коль скоро сам хочу услать девушку. Удивится она, да, очень! Ну, так при первом же удобном случае я поговорю с нею.
С этими словами староста отошел, а Кмициц поглядел ему вслед и пробормотал:
— Расставляешь ты, пан староста, какие-то сети, и хоть цель мне неясна, однако западню я хорошо вижу, потому и ловец из тебя страх какой неискусный.
Староста был доволен собой, хотя понимал, что сделана только половина дела; оставалась другая, такая трудная, что при одной мысли о ней он просто трусил и сомненье брало его: надо было получить позволение княгини Гризельды, а сурового нрава ее и проницательного ума староста очень боялся.
