— Знаешь, Баська, — сказал Заглоба, — басурманы не раз уж грызли эти стены и всегда зубы себе об них ломали! Я и сам не однажды видел, как они деру давали, за морду держась от боли. Дай бог и нынче так будет!
— Дай бог! — подхватила просиявшая Бася.
— А еще побывал тут один ихний, Османом звали. Было это, как сейчас помню, в году тысяча шестьсот двадцать первом. Приехал, шельма, с той стороны Смотрича, от Хотина, глаза выпучил, пасть разинул, смотрел, смотрел, а потом и спрашивает: «Эту крепость кто так укрепил?» — «Господь бог!» — отвечает визирь. «Так пусть ее господь бог и берет, а я не дурак!
[64]
» С тем и воротился.
— И очень даже быстро ворочались! — вставил Мушальский.
— Разумеется, быстро, — подхватил Заглоба, мы их копьями в зад к тому поощряли, а меня после рыцари на руках к пану Любомирскому
[65]
отнесли.
— Так вы, сударь, выходит и под Хотином были? — спросил несравненный лучник. — Уму непостижимо, где вы только не побывали и каких только подвигов не свершили.
Заглоба немного обиделся:
— Не только был, но и рану получил, каковую тебе, сударь, ежели любопытно, ad oculos «Воочию, наглядно (лат.).» готов продемонстрировать, но отойдем в сторонку, перед пани Володыёвской хвалиться мне тем не пристало.
Знаменитый лучник тотчас смекнул, что над ним подтрунивают, и, не будучи в силах состязаться с Заглобой в остроумии, почел за благо ни о чем более не спрашивать.
— Истинную правду ваша милость говорить изволит, — переменил он разговор. — Когда слышишь, как люди болтают: «Каменец не снаряжен, Каменец не выстоит», просто страх берет, а как своими глазами Каменец увидишь, так, право же, дух укрепляется.
— К тому же Михал в Каменце будет! — вскричала Бася.
— И пан Собеский, глядишь, подкрепление пришлет.
— Слава богу! Не так уж плохо! Не так плохо! И хуже бывало, а мы не дались!
— Пусть бы и худшее стряслось, главное дело — запала не терять! Не съели нас и не съедят, покуда дух наш жив! — заключил Заглоба.
От наплыва радостных этих мыслей они замолкли, но молчание их было прервано самым печальным образом. К Басиной коляске приблизился вдруг верхом Нововейский. Лицо его, обычно мрачное и хмурое, было ясным и безмятежным. Улыбка не покидала его, а глаза устремлены были на сияющий под солнечными лучами Каменец.
Два рыцаря и Бася смотрели на него с изумлением, не в силах понять, каким образом один вид крепости так внезапно снял великую тяжесть с его души, а Нововейский сказал:
— Да святится имя господне! Сколько горя было, а вот и радость пришла!
Тут он оборотился к Басе:
— Обе они у войта ляшского Томашевича укрылись, и правильно сделали, в такой крепости разбойник им не страшен!
— О ком ты это, сударь? — со страхом спросила Бася.
— О Зосе и Эвке.
— Помоги тебе бог! — вскричал Заглоба. — Дьяволу не поддавайся!
А Нововейский продолжал:
— И то, что об отце моем толкуют, будто бы Азья его зарезал, тоже неправда!
— Ум у него помутился! — шепнул Мушальский.
— Позволь, сударыня, я вперед поеду, — продолжал Нововейский. — Так тяжко, когда долго не видишь их! Ох, скучно вдали от любимых, ох, скучно!
Он закивал большущей своей головой, тронул коня каблуками и поехал дальше.
Мушальский, подозвав к себе нескольких драгун, поехал следом, чтобы не терять безумца из глаз.
Бася спрятала лицо в ладонях, и горючие слезы потекли у нее между пальцев.
— Молодец — золото, — сказал Заглоба, — да не по силам человеку таковые несчастья… К тому же одной местью душа жива не будет…
В Каменце усердно готовились к обороне. На стенах старого замка и у ворот, в особенности у Русских ворот, трудились горожане — люди разных народностей — под началом своих войтов, меж которыми выделялся храбростью и артиллерийским уменьем ляшский войт Томашевич. В ход пошли лопаты и тачки; ляхи и русины, армяне, евреи и цыганы состязались друг с другом. Офицеры различных полков присматривали за работой, вахмистры и солдаты помогали горожанам, трудились даже благородные шляхтичи, позабыв, что бог дал им руки единственно, чтобы саблю держать, а всякий прочий труд препоручил людям «низшего» сословия. Пример подавал сам пан Войцех Гумецкий,
[66]
хорунжий подольский; один вид его мог вызвать слезы умиления: подумать только — пан собственными руками камни на тачке возил! Работа кипела и в городе, и в замке. В толпе сновали монахи: доминиканцы, иезуиты, францисканцы и кармелиты благословляли людские усилия. Женщины обносили работавших едой и питьем; красавицы армянки, жены и дочери богатых купцов, и еще более прекрасные еврейки из Карвасеров, Жванца, Зинковец, Дунайгрода приковывали к себе взоры солдат.
Но более всего привлек внимание толпы въезд Баси в город. В Каменце было, конечно, немало достойных женщин, но ни у одной не было мужа, столь прославленного на поле брани. Слышали в Каменце и о самой пани Володыёвской как о женщине храброй, которая не побоялась жить в глуши, на далекой заставе, средь дикого люда, которая ходила с мужем в походы, а захваченная татарином, сумела одолеть его и уйти живой из хищных рук. Слава ее тоже была беспримерной. Но те, кто дотоле не знал и не видел Баси, воображали себе этакую великаншу, что гнет подковы и ломает панцири. Каково же было их удивление, когда они увидели маленькое, розовое, полудетское лицо, высовывающееся из коляски.
— Это сама пани Володыёвская или дочка? — спрашивали в толпе.
— Она самая, — отвечали те, кто ее знал.
Изумились горожане, женщины, священники, военные. С неменьшим изумлением смотрели они на непобедимый хрептевский гарнизон, на драгун, меж которыми спокойно ехал Нововейский с улыбкой на лице, отмеченном печатью безумия, и на свирепые лица головорезов, обращенных в венгерских пехотинцев. Однако несколько сот заправских вояк, шедших при Басе, своим видом приободрили горожан.
— Это люди искушенные, такие не устрашатся туркам в глаза посмотреть! — говорили в толпе.
Некоторые горожане, да и солдаты, в особенности из полка князя епископа Тшебицкого, который днями только прибыл в Каменец, думали, что и сам Володыёвский в кортеже, и потому подняли крик:
