С чрезвычайным изумлением восприняли эту весть в городе, но — кто бы мог подумать! — и со скрытым неудовольствием. И генерал, и князь епископ полагали, что такого рода минутные триумфы город не спасут, напротив, только раздразнят свирепого льва. По их мнению, польза от них могла произойти только в случае сдачи города; и два главных предводителя решили переговоры продолжить.
Ни Володыёвский, ни Кетлинг не допускали и мысли, что посланные ими счастливые вести так могут обернуться. Они уверены были, что даже слабые воспрянут теперь духом и все загорятся новым желанием дать отпор неприятелю. В самом деле город невозможно было взять, не овладев прежде замком, а коль скоро замок не только защищался, но еще и громил врага, у осажденных не было ни малейшей надобности прибегать к переговорам. Провианта было в достатке, снаряжения тоже; надлежало, стало быть, только охранять ворота и гасить пожары в городе.
Для маленького рыцаря и Кетлинга то была самая радостная ночь за все время осады, полная надежд и самим выйти живыми из турецкой этой западни, и живыми вывести отсюда своих близких.
— Еще один, два приступа, — говорил маленький рыцарь, — и, как бог свят, турки потеряют к ним охоту и попытаются голодом нас уморить. А провианта у нас довольно. К тому же septenber «Сентябрь (лат.).» не за горами, месяца через два слякоть начнется, холода, войско же у них не слишком выносливое; разок как следует быть промерзнут и, глядишь, ретируются.
— Там у них многие из Эфиопии родом, — подхватил Кетлинг, — и из других краев, что у черта на рогах, эти при первых же заморозках окоченеют. Два месяца — в худшем даже случае, если они штурмовать не перестанут, — мы выдюжим. Да и быть того не может, чтобы вспоможение не пришло. Очнется наконец Речь Посполитая, даже если пан гетман большого войска не сможет собрать, он набегами турков изведет.
— Кетлинг! Похоже, не пробил еще наш час.
— Божья на то воля, но и мне сдается, не дойдет до этого.
— Разве что погибнем, как Мушальский. Чему быть, того не миновать! Ужасно жалко мне Мушальского, хоть и рыцарской смертью он погиб!
— Не дай нам бог худшей, да только бы не нынче; скажу тебе, Михал, жаль мне было бы… Кшиси.
— А мне Баси… Что ж, мы честно трудимся, однако же и милосердие божие нас не минует. Чертовски весело у меня на душе! Еще бы и завтра что-нибудь этакое свершить!
— Турки соорудили на шанцах заслоны из бревен. Я тут способ один обмыслил — корабли так поджигают, ветошь у меня уже мокнет в смоле, завтра до полудня надеюсь все устройство ихнее спалить.
— А я вылазку учиню, — сказал маленький рыцарь. — Пожар вызовет у них замешательство, а к тому же им и в голову не придет, что вылазка и днем возможна. Завтра, Кетлинг, может, еще лучше будет, чем сегодня…
Так говорили они, радуясь всем сердцем, а потом удалились на отдых, очень уж устали оба. Маленький рыцарь, однако, и трех часов не проспал, как его разбудил вахмистр Люсьня.
— Новости, пан комендант! — сказал он.
— Что такое? — вскричал чуткий солдат, вмиг вскочив на ноги.
— Пан Мушальский здесь!
— Бога ради, что ты говоришь?
— Здесь он! Стою это я у пролома, вдруг слышу кричит кто-то оттуда по-нашему: «Не стреляйте, я это!» Гляжу — пан Мушальский, в янычара переодетый, возвращается!
— Слава богу! — молвил маленький рыцарь.
И бросился к лучнику. Уже светало. Мушальский стоял по ту сторону вала в белом колпаке и панцире — ни дать ____________________.
— А мы, сударь, уже тебя оплакивали! — вскричал Володыёвский.
Тут подбежали офицеры, меж ними Кетлинг. Изумленные, они наперебой стали выспрашивать лучника, как он в турецкой одежде оказался. И вот что он рассказал:
— Идя назад, повалился я, о труп янычара споткнувшись, а башкою о лежавшее там ядро ушибся и, хотя шапка на мне проволокой прошита, тотчас потерял сознание, ведь голова у меня еще слабая от удара, что Хамди давеча мне нанес. Чуть погодя прихожу в себя и что же вижу? Лежу это я на убитом янычаре, ровно на постели. Щупаю голову — болит малость, но ничего, даже шишки нету. Снял шапку, дождь шевелюру остудил, ну, думаю, добре! И тут осенило меня: а что, ежели с янычара этого экипировку снять да к туркам податься? Я же по-турецки не хуже, чем по-польски, умею, никто меня по речи не признает, ну а по морде янычара тоже не больно-то отличишь. Пойду-ка да послушаю, что они говорят. Страх, конечно, брал, недавний плен припоминался, однако пошел я. Ночь темная, а у них там кое-где только светится, так что я, скажу вам, ходил меж ними, как меж своими. Много их во рвах под прикрытием лежало: я и туда направился. Один, другой меня спрашивает: «Чего шляешься?» А я: «Да что-то спать неохота». Некоторые об осаде толкуют. В великой пребывают они растерянности. Собственными ушами слышал я, как они этого вот нашего коменданта хрептевского честили. — Тут Мушальский поклонился Володыёвскому. — Повторю их ipsissima verba «Доподлинные слова (лат.).», ведь порицание в устах неприятеля высшая есть похвала. «Покуда, — говорят, — этот маленький пес, — так сукины сыны вашу милость величают, — покуда маленький этот пес замок обороняет, нам его ни в какую не добыть». А другой говорит: «Его ни пуля, ни железо не берут, он смерть вокруг как заразу сеет». Тут стали все разом сетовать: «Мы одни, — говорят, — тут бьемся, а другие войска бездельничают. Ямак кверху брюхом лежит, татары грабят, спаги по базарам шастают. Нам падишах говорит: „Агнцы мои милые“, но, видать, не очень-то мы ему милы, коль скоро нас привели сюда на бойню. Продержимся, говорят, еще немного, да и в Хотин подадимся, а коли дозволения на то не будет, так ведь на худой-то конец кое-кто из видных людей может и головы лишиться».
— Слышите, судари! — вскричал Володыёвский. — Ежели янычары взбунтуются, султан струсит и враз снимет осаду.
— Видит бог, чистую правду вам говорю! — продолжал далее Мушальский. — Янычары скорые на бунт, а недовольство они уже затаили. Я полагаю, на один, на два приступа они еще пойдут, а после зарычат на янычар-агу или на каймакама, а то, чего доброго, и на самого султана!
— Так оно и будет! — вскричали офицеры.
— А хоть бы и двадцать раз на приступ шли, мы готовы! — поддержали их другие.
И стали саблями бряцать, кидая горящие взгляды на шанцы и грозно сопя. При виде этого маленький рыцарь, взволнованный, шепнул Кетлингу:
— Новый Збараж! Новый Збараж!..
А Мушальский продолжал:
— Вот что я слышал. Жаль было уходить, мог бы и больше услыхать, да боялся, как бы белый день меня там не застал. Направился я к тем шанцам, откуда не стреляли, чтоб в темноте незамеченным прошмыгнуть. Гляжу, а там и караула порядочного нету, только янычары группами бродят, как и повсюду. Подхожу к грозному орудию — никто не окликает. А вы, пан комендант, знаете, я с собою в вылазку железные гвозди прихватил, чтобы, значит, орудия загвоздить. Сую это я, не мешкая, гвоздь в запал — не лезет. Эх, молотком бы стукнуть, влез бы. Поскольку бог силой меня не обидел (вы, судари, опыты мои не раз наблюдали), я ладонью на гвоздь тот нажал, заскрежетало чуток, и он по самую шляпку туда вошел! Вот радости-то было!
