И добавил тише:
— А может, бог после благословит добрый сей поступок… Понимаешь?…
«Котенок» тем временем просунул меж них светлую, любопытную свою головку.
— Это вы о чем?…
— А… так, ни о чем! — ответил Заглоба. — Говорим вот, аисты весною, верно, прилетят…
Баська по-кошачьи потерлась мордашкой о мужнино лицо.
— Михалек, я недолго там буду, — тихо сказала она.
И после того разговора еще день-два шли меж ними советы, но теперь уже насчет поездки.
Пан Михал сам за всем присматривал, сани велел ладить и выстелить их шкурами затравленных осенью лисиц. Заглоба вынес свой тулуп — ноги в пути прикрывать. Снаряжались фуры с постелью и провиантом, а также Басин скакун, чтобы она могла пересесть на него из саней там, где путь будет крут и опасен; более всего пан Михал опасался спуска к Могилеву, там и впрямь можно было шею сломать.
Хотя ни о каком нападении не могло быть и речи, маленький рыцарь все же велел Азье быть поосторожней: человек двадцать высылать постоянно на несколько верст вперед, на ночлег располагаться только там, где есть гарнизоны, выезжать на рассвете, останавливаться дотемна и в дороге не мешкать. Все продумал маленький рыцарь, даже пистолеты для Баси собственноручно засунул в седельную кобуру.
Наконец наступила минута отъезда. Темно еще было, когда двести татарских всадников в готовности встали на майдане. В главной комнате комендантского дома царило уже оживление. В очагах ясным пламенем полыхали смоляные лучины. Все офицеры собрались прощаться: маленький рыцарь, и Заглоба, и Мушальский, и Ненашинец, и Громыка, и Мотовило, а с ними товарищи из отборных хоругвей. Бася и Эва, еще теплые и румяные со сна, пили на дорогу горячее вино с пряностями.
Володыёвский сидел подле жены, обняв ее за талию; Заглоба подливал вина, всякий раз приговаривая: «Еще, мороз-то знатный!» И Бася, и Эва одеты были по-мужски — так обыкновенно путешествовали женщины в этих краях. Бася была при маленькой сабле, в рысьей шубке, опушенной мехом ласки, в горностаевом, с ушами, колпачке, в широченных, похожих на юбку шароварах и в сапожках до колен, мягких, выпоротком подшитых. Поверх полагалась еще теплая делия и доха с капюшоном, — закутывать лицо. А пока Басино лицо было открыто, и солдаты, как всегда, дивились ее красе; иные же алчно поглядывали на Эвку, на ее влажные, для поцелуев созданные губы, а иные не знали, на которую смотреть, так желанны им были обе, что их трясло как в лихорадке и они перешептывались в дальнем конце комнаты:
— Тяжко человеку одному. Счастливый комендант! Азья счастливый!.. Эх!..
Огонь весело потрескивал в очаге, на заплатах пели уже петухи. Занимался день — морозный, погожий. Зарозовели покрытые толстым слоем снега крыши домов, амбаров и солдатских квартир.
С майдана доносилось фырканье коней и скрип снега, под ногами солдат из драгунских хоругвей и хоругвей товарищей, которые собрались здесь, чтобы попрощаться с Басей и татарами.
Наконец Володыёвский сказал:
— Пора!
Баська вскочила и упала в мужнины объятия. Он прильнул губами к ее губам, потом, нежно прижав жену к груди, стал целовать в глаза и в лоб и снова в губы. Долгой была та минута, очень любили они друг друга.
За маленьким рыцарем пришел черед Заглобы, после другие офицеры прикладывались к Басиной ручке, а она все повторяла звонким своим, серебристым, детским голоском:
— Доброго всем здоровья! Доброго здоровья!
Обе они с Эвой пошли надеть делии, а поверх доху с капюшоном, так что вовсе потонули в своих уборах. Перед ними широко отворили двери, клубы пара ворвались в комнату — и все общество вышло на майдан.
Все светлее становилось от зари и снега. Гривы татарских бахматов и кожухи солдат заиндевели, и казалось, весь отряд, облаченный в белое, восседает на белых конях.
Бася с Эвой уселись в сани, выстланные шкурами. Драгуны и рядовые из шляхетских хоругвей громко пожелали отъезжающим счастливого пути.
От этих криков несметные стаи воронья, которые суровая зима пригнала поближе к человеческому жилью, взлетели с крыш и с громким карканьем стали кружить в розовом воздухе.
Маленький рыцарь наклонился к саням и уткнулся лицом в Басин капюшон.
Долгой была та минута. Наконец он оторвался от жены и, осенив ее крестом, произнес:
— С богом!
И тогда Азья поднялся в стременах. Дикое лицо его пламенело от радости и утренней зари. Он взмахнул буздыганом, так что бурка поднялась на нем, как крылья хищной птицы, и пронзительно крикнул:
— Тро-гай!
Заскрипели по снегу копыта. Обильный пар повалил из конских ноздрей. Первая шеренга татар медленно двинулась в путь, за нею вторая, третья, четвертая, за ними сани, затем снова шеренги — отряд по покатому майдану стал удаляться к воротам.
Маленький рыцарь осенил их крестом, наконец, когда сани уже миновали ворота, сложил руки трубочкой и крикнул:
— Будь здорова, Баська!
Но ответили ему только звуки рожков да громкое карканье черных птиц.
ГЛАВА XXXVII
Отряд черемисов почти в два десятка коней шел на милю впереди, он проверял дорогу и предупреждал комендантов о проезде пани Володыёвской — чтоб готовили квартиры. За этим отрядом следовала основная сила, затем сани с Басей и Эвой, еще одни сани с прислугою и замыкавший шествие меньший отряд. Из-за снежных заносов путь был труден. Сосновые боры, и зимою не сбрасывающие хвои, немного прикрывают землю от снега, но чернолесье, что тянулось по берегу Днестра, лишенное естественного своего свода, было до половины комлей засыпано снегом. Снег заполнил узкие овраги; местами снежные сугробы вздымались как морские волны, их вздыбленные гребни свешивались вниз — того гляди, рухнут и сольются с белой бескрайней равниной. Когда переезжали опасные овраги, татары на спусках придерживали сани веревками; только на возвышенных равнинах, где ветры выгладили снежный наст, удавалось быстро ехать по следам каравана, что вместе с нвираком и двумя учеными анардратами незадолго перед тем выехал из Хрептева.
Хотя путь был и труден, но все же не настолько, как бывало порою в этом лесистом, изрезанном реками, ручьями, расщелинами и оврагами краю, и они радовались, что перед наступлением ночи успеют добраться до глубокого оврага, в котором лежал Могилев. К тому же день обещал быть погожим. Вслед румяной заре встало солнце, и в его лучах ослепительно засияли леса и овраги. Ветви деревьев словно усыпали блестками; снег блестел так, что глазам становилось больно. С высоких мест сквозь опушки, как сквозь окна в лесу, взгляд устремлялся вдаль — туда, к Молдавии, и тонул в белом с синевой, залитом солнцем просторе.
Воздух был сухой, бодрящий. В такую пору люди, как и звери, чуют в себе силу и крепость; кони громко фыркали, выпуская из ноздрей клубы пара, а татары, как ни щипал их мороз, заставляя упрятывать ноги под полы халатов, знай себе распевали задорные свои песни.
