– Такой любой упомнит, еще подумал: куплю
машину, ни за что на подобный не соглашусь. Мент, как увидит, никогда не
забудет – 666 – число дьявола. Вот ведь девки какие пошли, ничего не боятся. Я
бы ни за что, никогда, примета плохая.
– Почему девки? – спросила я.
– Так за рулем баба сидела, –
пояснил продавец. – Волосы длинные, на лицо свесились, очки громадные.
– Как ты только заметил в темноте.
– Она дверь открыла, в машине свет
зажегся.
– Куда поехали?
Мальчишка махнул в сторону Ленинградского
проспекта.
Мы с Ксюшей побрели домой, Рейчел мирно
плелась рядом.
– Что за машина? – удивилась
Оксанка, услыхав мой рассказ. – Эля говорила, что никого в Москве не
знает, кроме бывших клиентов!
– Значит, врала, – задумчиво
пробормотала я, – только зачем? – Ушибленная бровь задергалась,
Оксанка взглянула на мое лицо и ахнула:
– Надо положить свинцовую примочку, иначе
раздует!
Но спешно принятые меры не помогли, и к
завтраку пришлось спуститься в темных очках. Ефим глянул на меня и спросил:
– Чего занавесилась?
– Да так, – ответила я, не вдаваясь
в подробности.
Но тут влетела Маруся и со всего размаху
толкнула мой стул. Очки свалились прямо в омлет. Старик глянул и расхохотался.
– Ручная работа. Мужик жизни учил? Небось
не дала, кочевряжилась.
Я обозлилась.
– Просто ударилась.
– Скажи кому другому, – заржал
дедушка, радостно пожирая горячий омлет.
– А кому и что ты должна была дать,
мамуля? – поинтересовалась Манюня.
Стараясь не сорваться и не заорать на наглого
гостя, я с невинным видом пояснила:
– Ефиму Ивановичу кажется, что мне
следовало заплатить кому-то деньги, а я этого не сделала и получила в глаз. Но
он ошибается, просто вчера в темноте налетела на угол ларька.
– Ну, если ты еще мужикам и
платишь, – продолжал измываться Ефим, но тут вошел Аркашка, и противный
старикан примолк. Кешку он слегка побаивается. Сын посмотрел на заплывший глаз
и буркнул:
– Опять помойное ведро?
Ну и память! Почему ближние ориентированы
только на дурацкие события, происходившие со мной. Ну спросите, как мать
училась в институте? Никто и не обмолвится, что получила красный диплом, а про
помойное ведро каждый рад напомнить.
Дело было страшно давно, лет пятнадцать тому
назад. Меня как раз только-только взяли на полную ставку ассистента. Времена
были «далекие, теперь почти былинные». Устроиться молодой женщине, да еще
разведенке с ребенком, на приличную работу было практически невозможно. Ни одна
организация не хотела лишних проблем, кадровики морщились. Ребенок без отца, и
бабушек нет! Значит, мать начнет бюллетенить и качать права. По советским
законам, женщина, в одиночку воспитывавшая детей, имела значительные льготы –
отпуск на пять дней больше обычного, стопроцентно оплаченную путевку в
санаторий… Ее нельзя было послать в командировку и заставить работать
сверхурочно… Поэтому я и сидела преподавателем-почасовиком, а тут вдруг
невероятно, просто сказочно повезло, и декан подписал приказ.
Во вторник заведующая кафедрой собралась
представить новую преподавательницу коллективу сотрудников. Накануне вечером я
решила помыть пол на кухне. Развела в ведре стиральный порошок «Лотос».
Никакого геля «Комет» мы тогда и в глаза не видели. Швабра мерно скользила по
линолеуму, но тут раздался звонок в дверь, я неловко повернулась, босые ноги
разъехались в мыльной луже, и тело начало стремительно падать. Стараясь
удержаться, замахала руками и ударилась, так сказать, мордой лица об открытую
дверцу мойки, как раз на то место, где помещалось помойное ведро. Железная
ручка пришлась мне чуть пониже правой брови.
Остаток ночи пыталась бороться с
последствиями. В ход пошли все известные подручные средства – соскобленный из
морозильника лед, бабушкин серебряный половник, разрезанная картофелина и даже
кусок сырой говядины. Однако утром бесстрастное зеркало отразило довольно
сильно опухшую физиономию, заплывший правый глаз и удивительной красоты синяк
павлиньей раскраски – сине-желто-зеленый.
Пришлось отправиться на заседание кафедры в
темных очках.
Дело происходило в августе, педагоги только
вернулись из отпуска, и мои очки никого особенно не удивили. Заведующая
принялась читать характеристику – «морально устойчива, политически грамотна…».
И тут раздался голос Семена Давыдовича, старейшего сотрудника, всегда мирно
дремавшего в дальнем углу. Я ни разу не слышала после, чтобы он открывал рот на
собраниях. Но здесь вдруг проснулся и заявил:
– Анна Петровна, какая странная нынче
пошла молодежь! Деточка, приподнимите очки, чтобы мы могли разглядеть ваше
прелестное личико!
– Глаза болят от солнечного света, –
принялась я отбиваться.
– Ну на две-то минутки можно, –
поддержала старика заведующая.
– Да уж, пожалуйста, – настаивал
Семен Давыдович.
Пришлось подчиниться и снять маскировку.
Воцарилась плотная тишина. Потом Анна Петровна, деланно улыбаясь, быстро
затараторила:
– Теперь следует решить вопрос об учебной
нагрузке…
После собрания побежала в туалет, но не успела
запереться в кабинке, как в комнатушку вошли другие женщины.
Послышался плеск воды.
– Слышала, – спросила одна, не
подозревая, что я сижу за закрытой дверцей, – на кафедру иностранных
языков взяли новенькую, говорят, алкоголичка.
– В наш институт бог знает кого
берут, – вздохнула вторая, – у нее вся морда разбита. Светка
рассказывала: глаза, лоб – сплошной синяк. Пьет горькую и дерется с мужем.
Журчание стихло, дамы удалились.
Отогнав неприятные воспоминания, я сердито
ответила сыну:
– Ударилась лицом о ларек!
Кешка замер с чашкой в руке.
– Обо что?
– О ларек, ну такая лавка, где всякой
ерундой торгуют.
Сын расхохотался, но комментировать ситуацию
не стал. Мне же пришла в голову замечательная мысль, как можно использовать
ситуацию с больным глазом, только бы Александр Михайлович оказался на месте.
Полковник сидел у телефона.
– Ты внизу? – недовольно спросил
он. – Чего надо?
– Поднимусь, расскажу, выпиши пропуск.
