Когда в кабинет в очередной раз заглянули и поинтересовались у следователя, не нужно ли чего, Озерец отрицательно покачала головой и включила свет. Она еще не пришла в себя и, похоже, хорошо понимала оглушенного и растерянного Игната. Оба довольно долго молча просидели в полутемном кабинете, словно выжидая, пока отголоски чудовищного звериного крика задержанной не затихнут наконец в памяти.
Озерец сцепила ладони в замо́к и заговорила.
– В больнице подтвердили, что она действительно сбежала ночью. Похоже, добралась до вашего дома, своими ключами открыла дверь, вошла. Увидела этого вашего… ну, того, кто спал в кресле. Взяла бутылку и… – она вздохнула. – Одного удара оказалось достаточно. Ваша жена тут же ушла, бродила где-то всю ночь, а утром явилась к нам. Призналась в убийстве. Мы сначала решили, женщина не в себе. Она и правда странно себя вела. А потом вы позвонили, рассказали про труп. Мы послали наряд. Вот и все.
Она помолчала, подравняла бумаги на столе.
– Сейчас ее поместят в спецотделение. Конечно, будет следствие, эксперимент, экспертиза, снимут отпечатки пальцев, составят рапорт. Все как всегда…
Игнат, не отрываясь, смотрел в окно. Два толстых пуховых щенка кувыркались и играли в снегу. Он постарался отвлечься, уставился на трещину на столе и провел по ней ногтем. Крик Инги окончательно развеялся, и теперь в голове, как в пустом запаянном гробу, оставалась только безвоздушная гулкая тишина.
– Игнат Андреевич, – Озерец подняла на него глаза. – А вы сами-то понимаете, что произошло? Почему ваша жена так поступила?
Игнат покачал головой, он уже вообще ничего не понимал.
– Хорошо, – вздохнула следователь. – Пока вы свободны. Пока, – подчеркнула она. – Из города, как вы понимаете, уезжать нельзя.
Она встала, протянула Игнату страницы протокола, заполненные ровным почерком.
– Подпишите, пожалуйста. Вот здесь и здесь.
Игнат машинально расписался. Отдавая бумаги следователю, он наконец поднял на нее глаза. Нет, конечно, совсем не красавица – слишком тощая, сухая, сутулая, ключицы торчат, лицо серое, неухоженное, волосы жесткие, сухие, линялые. Но было что-то в глубине ее темных глаз – печаль, тепло, страдание, сострадание?
– Скажите, Суламифь Юрьевна, – неожиданно для самого себя произнес Игнат. – Вы мужа своего любите?
Она удивленно посмотрела на него, потупилась и зашуршала бумагами.
– Это вас не касается, – быстро ответила она.
– Значит, не любите, – вздохнул Игнат. – Если бы любили, сказали бы просто – люблю. Домой спешу каждый вечер. Утром уходить не хочу. На других мужчин не смотрю. Не нужны другие, когда любишь. А если не любишь, зачем тогда вместе жить?..
– Молодой человек, – строго прервала его Озерец. – Не забывайте, что я следователь, а вы – без пяти минут подозреваемый. Может, вы сосредоточитесь на своих заботах?
– А что это за заботы? – Игнат устало улыбнулся. – Ну, посадите вы ее в сумасшедший дом или меня за решетку. Или найдете того, кто влез в квартиру. Или… я не знаю, спишете все. Верите? Мне плевать. Правда. Я вот о чем думаю, где же эти хваленые счастливые пары, о которых говорят, что они «душа в душу» и «вместе до гробовой доски»? Вот мне что не дает покоя. Где они? Это что, сказочки такие? А в жизни – два-три года вместе и побежали дальше каждый своей дорогой? Или прожили лет десять, детей нарожали, устали друг от друга так, что тошно в одной постели просыпаться, а потом, например, ему надоело, он встретил другую, или она ушла к любовнику, и все – прости, прощай, моя станица? Что за хрень такая? Вы никогда не думали об этом? Я вот не думал. А жаль.
Игнат замолчал. Озерец сидела за столом, сцепив руки и плотно сжав губы. Казалось, она изо всех сил сдерживается, чтобы не заговорить. Может быть, чтобы не рассказать о больной сумасшедшей матери, который год камнем висящей у нее на шее и проклинающей всех сбежавших в Израиль родственников. О бывшем муже-алкаше, который с квартиры не съезжает, ничем не помогает, только напивается каждый вечер и в одних носках бегает по комнатам, сшибая все на своем пути и крича: «Бей жидов, спасай Россию!» О детях, которых она никогда не родит, потому что в такой обстановке не размножаются. И об этой новой и еще совсем неокрепшей любви, которая едва затеплилась в сердце…
Когда за Игнатом наконец закрылась дверь, следователь нервно прошлась по комнате. Села за стол. Убрала бумаги, похрустела пальцами.
– Поздно ты о семье забеспокоился, – пробормотала она, глядя на дверь.
Резкий телефонный звонок отвлек ее, она тряхнула головой и, сделав строгое лицо, взяла трубку.
– Следователь Озерец слушает!
Кир возвращался домой с прогулки, когда к нему из кустов, тихо скуля, выползла Кочка. Он ахнул, увидев собаку. Бросился к ней. Избитая, с раной вместо глаза, с перебитой лапой и разорванным ухом, она с трудом передвигалась, оставляя неровный кровавый след на снегу. Второй глаз, казалось, был мокрым от слез. Кир упал перед ней на колени и дотронулся до разбитой мордочки, Кочка застонала и, с трудом размыкая пасть, самым кончиком языка лизнула его в перчатку.
– Господи, господи, что же это такое? – зашептал Кир. – Маленькая, маленькая моя, кто же тебя так?.. Господи, ну, потерпи, потерпи, девочка. Сейчас, сейчас что-нибудь придумаем. Сейчас, сейчас.
Он осторожно подхватил Кочку на руки. Ее голова беспомощно откинулась. Кир, скрипя зубами, побежал через дорогу, вверх, потом вниз под горку в сторону дома. Кто-то придержал дверь, кто-то вызвал лифт, кто-то охнул и перекрестился. На пороге квартиры, видимо, заметившая его из окна, уже стояла Настя с простыней в руках.
– Давайте, давайте сюда скорее, – крикнула она Киру.
Тот вошел в квартиру, переложил собаку на простыню, и они оба понесли ее в гостиную.
– Надо самим, ветеринар не успеет… В аптечке есть шприц и две ампулы, – Настя командовала тихо и четко. – Зарядите сами.
Она осторожно ощупывала окровавленное тельце.
– Что же это? Что же это такое? Господи, помоги, – все бормотала она и никак не могла остановиться.
Наконец, Настя, не оборачиваясь, протянула руку.
– Давайте, Кир Александрович!
Шприц. Один укол. Второй. Порванная на узкие полоски простыня. Кровь, кровь везде. Выстриженная шерсть. Одна рана, другая. Мазь, хруст кости, острый запах дезинфицирующей жидкости, собачий стон, тихое свистящее дыхание, прерывистый скулеж…
– Скорее, скорее, Кир Александрович, давайте ампулу, нет, сначала кончик отломите. Да, вот так. Спокойно, спокойно, все успеем, все сделаем…
Прошло больше часа. В квартире сгустились запахи спирта и антисептика.
На кухне Настя рыдала в голос на груди Кира.
– Что же это?.. – захлебывалась она. – Что же это за люди такие? За что? За что?! Кому мешала? Так избить… За что?! Зачем?! Что она им сделала? А?! Господи, боже мой, что же это такое? Они же люди… Спят, едят, по улице ходят… Их же не отличишь… Они кругом, такие же, как все, а потом беспомощную собаку… За что? Зачем они вообще живут? Для кого? Господи, что же делать? Что же делать-то?..
