Учительница Палмьери лежала в ванне.
В руках она держала старый кассетник, из которого раздавалось: «Ты прекрасна!» Провод тянулся через всю ванную к розетке у двери. Кругом страшный беспорядок. По полу раскидана одежда. В раковине мокрые тряпки. Зеркало все перемазано в чем-то красном.
Палмьери выключила магнитофон и поглядела на него. Как будто Пьетро, входящий к ней через окно, был привычным, нормальным явлением.
Но сама она нормальной не была.
Абсолютно.
Так изменилось ее лицо, сильно похудело (такие лица были у евреев в концлагерях), кроме того, в ванне плавали размокшие куски хлеба, банановые шкурки и телепрограмма.
Учительница спросила с легкой тенью изумления:
— А ты что тут делаешь?
Пьетро опустил взгляд.
— Не волнуйся. Я уже не стесняюсь. Можешь смотреть на меня. Что тебе нужно?
Пьетро посмотрел и снова опустил глаза.
— В чем дело, я тебе противна?
— Нееет… — сконфуженно протянул он.
— Тогда посмотри на меня.
Пьетро пришлось посмотреть на нее.
Она была бледная, как труп. Или, скорее, как восковая фигура. Желтоватая. А груди были как две огромные сырные головы, лежащие на воде. Сквозь кожу виднелись кости. Живот огромный, раздувшийся. И рыжие волоски. И длинные руки. И длинные ноги.
Она была ужасна.
Флора подняла голову, посмотрела в потолок и крикнула:
— Мама! У нас гости! К нам зашел Пьетро. — Повернулась, словно кто-то с ней говорил, но никто не ответил. В доме царила гробовая тишина. — Не волнуйся, это не тот, что приходил раньше.
«Она чокнулась», — подумал Пьетро.
130
— Нам ведь хорошо?
Флора улыбнулась.
— Ты что не отвечаешь? Так хорошо нам вместе или нет? — настаивал он.
— Да. Нам хорошо.
Они сидели обнявшись на песчаной дюне в тридцати метрах от берега. В корзинке лежали завернутые в фольгу бутерброды и бутылка красного вина. Море было грустным, таким серым, морщившимся от ветра. Одного цвета с небом. А воздух — таким прозрачным, что, казалось, можно увидеть полосатые трубы Чивитавеккьи.
Он взял гитару и начал играть. Один пассаж давался с трудом. Он начинал пару раз заново.
— Это милонга. Я сам сочинил. — Потом перестал играть и поморщился. — Что это мне там мешает? — Сунул руку в карман штанов и вытащил синюю бархатную коробочку. — А, вот это что. Гляди-ка, что можно в карманах откопать.
— Что это? — Флора тряхнула головой.
Она поняла.
Он вложил коробочку в ее ладонь.
— С ума сошел?
— А ты открой.
— Зачем?
— Если не откроешь, придется отправить ее рыбам. А следующим летом у кого-то будет удачная подводная охота.
Флора открыла коробочку.
Кольцо. Из белого золота с аметистом.
Флора надела его на палец. Идеально.
— Что это?
— Я торжественно прошу твоей руки.
— С ума сошел?
— Совершенно. Если тебе не нравится, скажи, ювелир мой приятель, мы сможем обменять. Никаких проблем.
— Нет, оно прекрасно, мне нравится.
131
— Ну, так зачем ты пришел?
— Это… — «Чтобы над вами подшутить, но вы в таком состоянии, что мне кажется…» Пьетро не знал, что ответить.
— Значит, это правда, ты лазаешь, как вор, по чужим домам? Ты хотел разбить мой телевизор? Если хочешь — пожалуйста. Располагайся в гостиной. Я уже давно его не смотрю. Но на этот раз, кажется, тебя никто не заставлял сюда лезть, или я ошибаюсь?
«Там внизу один человек, который…»
Вот она, дверь. Он может убежать.
— Даже не думай. Раз ты здесь, ты уйдешь, когда я скажу. В последнее время у нас не так много гостей, поговорить не с кем. — И глядя в потолок, она окликнула: — Правда, мама? — И указала пальцем на пакет, висящий у Пьетро на поясе. — Что у тебя там? Там что-то шевелится…
— Ничего, — коротко ответил он. — Ничего.
— Покажи.
Он подошел. Пот лил с него ручьями. Даже из-под коленок. Отвязал пакет и держал в руке.
— Там змея.
— Ты хотел, чтобы она меня укусила? — заинтересованно спросила учительница.
— Нет, она не ядовитая и не кусается, — попытался оправдаться Пьетро, но вышло не слишком убедительно. Это все из-за учительницы, ему было от нее плохо.
Он чувствовал, как безумие женщины обволакивает его, словно ядовитое облако, способное и его свести с ума. У нее не было больше ничего общего с доброй учительницей Палмьери, с которой он говорил тем зимним вечером в магазине. Это была другая женщина, более сумасшедшая, чем бешеная корова.
«Я хочу уйти».
Учительница поставила магнитофон на край ванны, взяла пакетик. Развязала его и собиралась заглянуть внутрь, когда заостренная голова змеи, а потом и все ее тело вынырнуло оттуда и плюхнулось в ванну, и змея стала плавать между ее ног. Палмьери не шевелилась, и непонятно было, то ли она боится, то ли ей нравится, то ли еще что.
Потом рептилия перебралась через край ванны и выскользнула за дверь.
Учительница засмеялась. Надрывно и неестественно, как плохая актриса.
— Теперь она будет свободно ползать по дому. У меня никогда не было животных. А это мне подходит.
— А теперь я могу уйти? — жалобно спросил Пьетро.
— Нет пока. — Флора выставила из ванны дряблую ногу. — О чем бы нам поговорить? В общем, могу тебе сказать, что последние месяцы у меня дела шли не лучшим образом…
132
Она закончила возиться на кухне. Все готово. Жаркое в духовке. Макароны сварились и стынут на столе. И где он? Обычно он не опаздывает. Может, задержался с миланским дизайнером. Придет. Флора купила в киоске кассету с фильмом «Унесенные ветром». Он ей подарил видеомагнитофон.
И вот он наконец.
Но он быстро уходит. С ним что-то не так. Он странный. Едва целует ее. Говорит, что у него кое-какие проблемы с джинсовым магазином (дурацкое какое название). Что сегодня не может остаться на ужин. Что за проблемы? Не надо его спрашивать. Он говорит, что позвонит завтра утром. А завтра вечером они посмотрят фильм. Целует в губы, едва коснувшись, и уходит.
Флора ест остывшие макароны и смотрит «Унесенных ветром».
133
— С того самого вечера, с «Унесенных ветром», я его больше не видела, — хихикнула учительница. — Никогда. И он даже не звонил.
