Корпус С стоял темный, одинокий и кривой в глубине за площадкой, где дети катались на велосипедах и играли.
Синьора Дельфина показала дорогу.
Лестницы в доме были крутые, кривые и темные.
По мере того как мы приближались и потом поднимались по лестнице, воздух становился зловонным, сладким и тошнотворным, от него дух захватывало и голова кружилась.
Носкези было плохо, он повторял, как пластинка, которую заело:
«Ну и вонища, ну и вонища».
Ферри молчал.
Когда оказались на четвертом этаже, думали, сдохнем. Консьержка, затыкая рог рукой, указала на дверь. Ничего особенного, самая обыкновенная дверь в квартиру самого обыкновенного дома.
Мы позвонили.
Ничего.
Постучали.
Ничего.
Позвали ее:
«Графиня Серпьери! Графиня Серпьери, откройте! Откройте, пожалуйста…»
Ничего.
«Выломаем эту дверь. Носкези, дай мне лом», — сказал я, отдуваясь.
Не похоже, чтобы эта поганая дверь собиралась открываться. Стояла, как скала. Мы все втроем налегли, и постепенно замок отошел. Последнее усилие — и он с грохотом сдался.
Зловонная удушающая волна хлынула нам в лицо.
Запах разложения, тухлого мяса.
Носкези согнулся и выблевал на лестницу капуччино, суфле и сэндвич из «Римской жемчужины».
«Наденьте маски», — сказал Ферри.
Мы их тут же натянули. Махнули консьержке, чтобы отошла. Вошли по очереди, я и Ферри впереди, с баллонами за плечами, Носкези сзади, с огнеметом.
Перед нами был коридор, длинный, темный, с высоким потолком.
Газеты, которые графиня собирала бог знает сколько времени, были сложены друг на друга, в стопки, до самого потолка, все пожелтевшие, драные, пыльные.
Кучи. Груды. Кипы. Горы газет.
Посреди них старуха оставила узкий проход, чтобы пробираться. Узкий петляющий проход между стопок. У меня тут же случился страшный приступ клаустрофобии: если все эти стопки повалятся, мы тут и останемся.
Так мы и пробирались, друг за другом, в полумраке, стараясь не дышать. Проникли в большую комнату, которая в лучшие времена, вероятно, была гостиной.
Теперь там был склад.
Отбросы, куски мусора, естественные отходы сплошь покрывали грязный скользкий пол. Стены были вымазаны жиром или чем-то похожим. Обрывки газет, и на них — гнилые кости, протухшие объедки, испортившиеся остатки еды, приготовленной сто лет назад.
И везде спокойненько ползали жирные тараканы.
«Я все это спалю! Нужно все сжечь!» — заорал в ужасе Носкези.
«Успокойся, Носкези. Если ты тут огонь разожжешь, то все. Устроишь костерчик — из Париоли видно будет», — сказал Ферри.
«Неплохая квартирка. Славная хата. Где графиня? Пошли поздороваемся», — решил я. Где же померла эта свинья?
Кто может жить в таком аду, в этом кишечнике трупа, набитом дерьмом?
Мы прошли через гостиную и попали в другую комнату.
Вот там мне стало по-настоящему худо. Там мой желудок скрутило, он сжался и стал болезненно сокращаться. Там я почувствовал, что мой завтрак решительно поднимается по пищеводу.
На полу и на огромной люстре валялись и были подвешены трупы, склизкие тела, гниющие останки кошек. Добрая сотня разлагающихся кошек с содранной шкурой. С тех, которые висели, на пол тихо капало что-то жирное и бесцветное.
«Пошли, Колуцца. Бросим это!»
Ферри меня вывел из отупения. Странное ощущение было от этой комнаты.
Полумрак, страшная жара, солнце, проникавшее, как лучи прожектора, через задернутые занавески в этот кошачий апокалипсис, и вонь, сильная, несмотря на маску, наполняли меня, что странно, необыкновенным покоем.
Нездоровым покоем.
Эта неестественная тишина меня очаровывала.
«Да, пошли отсюда», — сказал я, приходя в себя.
«Ну же. Черт побери. Чего вам еще надо? Сваливаем. Убираемся из этого ада!» — орал Носкези, он был весь — комок нервов.
Но я хотел посмотреть, как померла эта бедолага. Хотел увидеть объеденный тараканами труп несчастной. Мало мне было того, что я видел.
Болезненное желание, грязное, такое, которое иногда заставляет меня идти дальше, упорствовать, хоть все внутри и требует остановиться, прекратить. Ну, в этот раз любопытство меня так и подмывало, нашептывало мне, чтобы я искал старушку. И кажется, в тот момент Ферри чувствовал то же самое.
«Где графиня? — спросил я. — Я хочу знать, где она».
«Колуцца, иди в зад. Чего ты как всегда. Вали отсюда, чего мы ждем?»
Носкези тянул меня за руку и всхлипывал.
«Пошли поищем ее?»
«Да, пошли поищем».
Мы пробрались через море дохлых котов и вошли в кухню. То же самое.
Эта ненормальная натянула веревки через всю кухню и развесила на них, словно тряпки, посиневшие останки, коричневые кишки, кровавые внутренности бедных животных. Бойня. Она развешивала это своего рода белье в определенном порядке. Кафель на стенах был вымазан засохшей кровью.
Унитаза в туалете больше не было. Просто черная дыра, из которой торчали кошачьи кости. Ванна была наполнена жидкой коричневой массой.
И везде мусор. Газеты. Плесень.
Носкези шел за нами и тихо матерился.
Мы вошли в темный коридор. В конце — полуприкрытая дверь. И оттуда пробивалась полоска желтого света.
«Это последняя комната. Она там», — сказал Ферри, указывая на дверь. Мы осторожно подошли, в горле стоял ком от долго сдерживаемого страха.
Не было слышно ни звука.
Только наше дыхание под масками.
Я открыл дверь.
Комната была большая. Спальня. Горячее солнце проникало сквозь ставни. Мусор. Опять газеты. Огромная кровать в центре комнаты.
Она была там.
Лежала свернувшись посреди огромной двуспальной кровати, заваленной газетами, лохмотьями, гнилыми фруктами.
Она была жива!
Лежала свернувшись и ела. Газеты. Отрывала кусочки и запихивала их в рот. Как белка.
Она была голая, седая, взлохмаченная. Смотрела на нас кроличьими глазами и ела, тяжело дыша.
Ее тело неестественно-белого цвета. Не просто белое, а цвета газетной бумаги. Грязное, желтоватое. Кожа шершавая. Были на ней как будто татуировки, как я потом понял, это от всего того свинца, от всей этой типографской краски, которой она наглоталась, пока ела газеты. Миллионы букв, слов, фраз, рекламных объявлений, финансовых статей, римских происшествий покрывали каждый миллиметр ее тела. Плечи, ноги, ладони, все было в a, Ь, c, цифрах, скобках, знаках.
