Как обезумевшая кошка, она высвободила руку и полоснула его острыми коготками, оставив на груди четыре кровавых следа.
– Ты меня насилуешь, свинья. Ненавижу тебя… Как же я тебя ненавижу…
Саверио, подстегиваемый болью, продолжал самозабвенно насаживать ее. Голова кружилась, кровь шумела в ушах.
Серена сумела поднять голову от подушки и что-то возмущенно мычала.
– Хватит! Меня тошнит… Меня… – Не закончив фразу, она выгнула спину, впуская его глубже в себя.
Саверио понял, что сработало. Шлюха завелась. Это был его день!
Однако нарисовалась проблема. В таком лихорадочном темпе он долго не продержится. Он чувствовал, как оргазм поднимается по сухожилиям, пощипывает мышцы бедер и, не слушаясь его воли, подкатывает прямо к анусу и яйцам. Мантос подумал о Стинге. О сукином сыне Стинге, который может трахаться, не кончая, по четыре часа кряду. Как ему это удается? Он вспомнил, что в одном из интервью английский музыкант объяснял, что освоил технику тибетских монахов… Или что-то в этом духе. В любом случае вся хитрость в дыхании.
Саверио, одной рукой опираясь о лопатку жены, другой о стену, начал вдыхать и выдыхать как лодочный насос, стараясь немного замедлить ритм.
Серена извивалась под ним, как отрубленный хвост ящерицы.
Он снова схватил ее за волосы и смял ей грудь.
– Тебе нравится. Признайся!
– Нет. Нет. Мне не нравится. Мне противно. – Однако не похоже было, что ей так уж противно. – Ублюдок. Ты мерзкий ублюдок! – Она хватила рукой по матрасу и попала по радиобудильнику, который очнулся от спячки и запел She’s always a Woman Билли Джоэла.
Еще один несомненный знак того, что Сатана на его стороне. Саверио говорил ученикам, что любит “Сепультуру” и “Металлику”, но в душе по-прежнему обожал старину Джоэла. Никто не писал таких романтических песен.
Он стиснул зубы и с новой силой взялся вгонять в нее член.
– Я протараню тебя насквозь… Клянусь! Держи вот это! – И он вогнал палец ей в зад.
Серена замерла, распластала ноги и руки и подняла на него искаженное от боли лицо, после чего сдалась, простонав:
– Я кончаю… Кончаю, мать твою. Чтоб тебе пусто было, проклятый.
Саверио наконец перестал сдерживаться, отпустил мышцы и кончил, оскалив зубы. Обессиленный, мокрый от пота, он опустил лицо на шею Серены, уткнулся губами в ее волосы и прошептал:
– Теперь скажи, что любишь меня!
– Да. Люблю. Но сейчас дай мне уснуть.
20
Фабрицио Чиба отчаялся поймать такси на проспекте Витторио-Эммануэле. На длинном бульваре было столпотворение машин. Басы сабвуферов заставляли дрожать корпуса стоящих автомобилей. На углу светился вывесками бар. Он ринулся туда.
Удушающая жара. От запаха пота идет кругом голова. В тесное помещение набилась толпа народу. И все танцуют. На барной стойке. На столах. Ямайская группа выводила тошнотворную сальсу так громко, что лопались барабанные перепонки.
Перед ним вырос низкорослый тип со светлой челкой и в майке. На поясе у него был своего рода ковбойский ремень со стопками вместо пуль. В руке он держал бутылку.
– Ну и видок у тебя! Выпей-ка стаканчик доброй текилы бум-бум. Полегчает.
Фабрицио залпом опрокинул шот-дринк. Алкоголь согрел продрогшие внутренности.
– Еще.
Тип налил еще стопку.
Она тоже была осушена одним глотком.
– Ахххх! Уже лучше. Еще!
– Уверен?
Фабрицио кивнул и положил на стойку отсыревшую пятидесятиевровую бумажку.
– Наливай, не бухти.
Бармен покачал головой, но выполнил требование.
Он, морщась, опорожнил стопку. Потом посмотрел на парня.
– Слушай, я Фабрицио Чиба и у мен… – Писатель запнулся. В глазах коротышки было пусто, как в межзвездном пространстве. Он не имел ни малейшего понятия о том, кто такой Фабрицио Чиба, и смотрел на него, как смотрят на пьяных бомжей. – Есть тут откуда позвонить?
– Нет. На площади Венеции вроде есть кабинка.
Ну хорошо, сказал себе писатель, придется прибегнуть к обычному методу, которым он пользовался в общении с подобными идиотами.
– Слушай, я дам тебе еще сто евро, если ты отвезешь меня на улицу Меченате. Это недалеко, напротив Колизея.
Чубатый развел руками:
– Я бы рад. Но работы по горло.
– Не гадствуй! Блин, я же тебя не луну достать прошу!
Бармен налил стопку и, не скрывая раздражения, поставил ее перед Чибой.
– Вот, это от меня, но после этой ты уйдешь. По-хорошему.
Фабрицио выпил текилу одним глотком и вытер губы рукавом.
– Когда ты в дерьме, никто тебе руки не подаст, а? – Он подался назад и наступил кому-то на ногу.
Потревоженная девица тут же заверещала:
– Ой, больно! Этот идиот отдавил мне большой палец!
Фабрицио попытался посмотреть ей в лицо, но глаза слепили светильники над барной стойкой. Он поднял было руку, собираясь извиниться, но на него вскинулся еще какой-то тип:
– Слушай, ты всех достал. Смотри, что ты учинил!
– Да что такого? Не понимаю… Она же каракатица… Разве у моллюсков не высокий болевой порог? – Он прикрыл веки, заметил, что музыка стихла. – Надеюсь, никто из почтенных господ… – Продолжать не было сил. Надо было срочно сесть. Фабрицио открыл глаза, и заведение вместе с пятнами лиц поплыло у него перед глазами. – Как гнусен ваш мир… – промямлил он и попытался ухватиться за коротышку, но рухнул на землю под ноги людям.
– Выставьте его отсюда! И хватит уже! Каждый раз одно и то же.
– Ладно… – Не без чужой помощи он поднялся.
И, сам не понимая как, снова очутился на улице под проливным дождем. От холода и мокроты прояснилось в голове. Он одолеет полтора километра пешком, несмотря на дождь.
К площади Венеции он подошел с закрытыми глазами и дрожащими от холода и усталости ногами. Он пересек ее вслепую, машины скрипели тормозами и гудели ему вслед. Вот и улица Фори-Империали. Казалось, ей нет конца и края. Вдали, как мираж, плыл в водном мареве Колизей. Дождь хлестал брусчатку, блестевшую под фарами автомобилей.
Надо было просто опустить голову и идти.
“Тошнит, однако”.
Он продолжал думать о подлеце Джанни, который воткнул ему нож в спину, о шлюхе агентше, не впустившей его к себе, об уродах в баре.
“Завтра… я поищу себе… нового агента… и пошлю крепкий мейл… “Мартинелли”.
Колизей стал ближе. Он походил на огромный панеттоне с подсветкой.
Фабрицио был измучен, но, собрав последние силы, ускорил шаг.
