Хотя такие игры меня интересовали,
будучи стеснительным и самолюбивым, я держался от них в стороне. Но однажды
летом, после 6 класса, работая в колхозе, мы остались одни, без учителя и
девочек. В обеденный перерыв, когда я вполне невинно возился с другим
мальчиком, тот вдруг закричал: "Ребята, посмотрим у Витьки яйца! Порос он
мохом или нет?" Сразу же подбежали остальные. Я отбивался изо всех сил, но
когда один заломил мне руку, а другой ухватил сзади за яйца, пришлось лечь на
спину, расслабиться и в знак покорности расставить ноги... Это было крайне
унизительно. Обычно садировали слабых или младших, я же был крупнее, сильнее и
авторитетнее большинства этих ребят, и к тому же безумно стыдлив, стеснялся
даже обтягивающих плавок и в туалет не ходил, если там был кто-то еще. Ребята
это знали, преодолеть мою стеснительность и гордость им было занятно. Теперь я
был у них в руках...
Меня, как лягушку, распялили на сене,
зажали руки над головой, задрали рубашку, спустили штаны и стали с шутками и
прибаутками осматривать и ощупывать мои потроха. Мне было невыносимо стыдно своей
наготы и этих бесцеремонных шершавых чужих рук, которые делали со мной все, что
хотели, и в то же время сказочно приятно.
Просить пощады, плакать или ругаться,
как делали в подобной ситуации некоторые мальчики, было бесполезно, это только
подчеркивало бессилие жертвы. Пока ребята возились с моим ремнем и застежками,
я пытался спасти лицо с помощью трепа: вот, дескать, кастраты и малолетки хотят
посмотреть, какое "оно" у настоящего мужчины! Но всерьез делать вид,
будто ты иронически смотришь на своих мучителей сверху вниз, в то время как ты
распят перед ними голый, с беспомощно расставленными коленями и каждый из
присутствующих в этом цирке пацанов волен трогать, дергать, щекотать и шлепать
тебя, где и как ему заблагорассудится, невозможно. Вскоре я утратил всякий
самоконтроль и только непроизвольно дергался, стонал и вскрикивал от наиболее
чувствительных прикосновений, вызывая этим общее веселье. Ни мое тело, ни мои
эмоции, ни даже тембр моего голоса, то и дело сбивавшегося на щенячий визг, мне
больше не повиновались. На мне играли, как на музыкальном инструменте, и это
причиняло мне одновременно муку и наслаждение.
Не знаю, как долго это продолжалось, но
в конце концов у меня произошло бурное, в несколько волн, первое в моей жизни,
если не считать ночных поллюций, семяизвержение. Ощущение было необычайно
острым. Сначала я подумал, что описался, и страшно испугался, что ребята
поднимут меня насмех. Но так как после первого осмотра нагишом, мои трусы
задрались кверху и дальше меня теребили через трусы, мальчишки ничего не
заметили и скоро меня отпустили. У меня хватило ума притвориться, будто ничего
особенного не произошло: подумаешь, ребята посмотрели, что у меня в штанах.
Ребят эта версия вполне устроила. Мой авторитет в классе, за который я больше
всего боялся, нисколько не пострадал, никто меня этим эпизодом не дразнил, не
пытался его повторить и не пугал рассказать о нем девчонкам. Только один парень
однажды пригрозил: "Смотри, разложим тебя еще раз на сене!", на что я
ответил здоровой оплеухой, которую он принял как должное. Хотя, по правде
говоря, если бы ребята повторили опыт (я одновременно боялся и хотел этого), я
сопротивлялся бы только для виду.
Но хотя никаких неприятных объективных
последствий этот случай не имел, его психологические последствия были
страшными. Меня не просто принудили к позорной капитуляции, выставив на
всеобщее обозрение сокровенные тайны моего тела, но и психологически вывернули
наизнанку. Таким меня никто не видел, даже я сам. Я понял, что тот, кто держит
меня за яйца, всесилен не потому, что может причинить мне боль, а потому что
доставляет мне наслаждение, и сразу же начал мастурбировать (раньше этого не
делал, возня с мальчишками воспринималась просто как игра), воображая одну и ту
же сцену и расцвечивая ее новыми вымышленными подробностями. Между 15 и 17
годами я несколько раз затевал возню и игры с раздеванием и взаимной
мастурбацией вдвоем с мальчиками моего возраста, иногда умышленно поддаваясь. В
19 лет переспал с женщиной, в 22 года женился, все вроде бы нормально, но ничто
не может сравниться с тем первым опытом".
В этом рассказе хорошо видна роль
мастурбационного воображения, которое закрепляет и кристаллизует случайный
сексуальный опыт, превращая его в постоянную установку, от которой человек не в
силах избавиться. Но действительно ли Виктора вот так, сразу,
"запрограммировали"? До того, как его разложили на сене, была
неоднократная возня под партой. Затем Виктор вспомнил, что еще во втором или
третьем классе, задолго до начала полового созревания, его одноклассники на
большой перемене где-то в школьном закутке несколько раз снимали штаны с
другого мальчика, всегда одного и того же, приглашая посмотреть на это зрелище
девчонок; "жертве" это, кажется, нравилось. Хотя Виктор в этой игре
не участвовал, смотрел со стороны, у него сохранились о ней яркие воспоминания.
В пятом классе, во время борьбы с ближайшим другом, Виктор с трудом
удерживался, чтобы не стянуть с него штаны, а еще больше ему хотелось самому
лежать снизу и чтобы друг применил к нему запрещенный прием, но тому это не
приходило в голову. Повышенная стыдливость и затрудненность мочеиспускания в
присутствии других также говорит о наличии каких-то психосексуальных проблем.
Гомоэротические мазохистские чувства тлели в мальчике задолго до того, как произошел
случай, который все расставил по местам; реализовав его собственные тайные
желания, мальчишки только соединили в единый сценарий разрозненные элементы его
эротического воображения.
Силовые сексуальные контакты типичны
главным образом для мальчиков; девочки, если не считать криминально-лагерной
среды, предпочитают более нежные и добровольные ласки. Зато страстная
дружба-влюбленность, эротической подоплеки которой они сами, как правило,
долгое время не осознают, встречается у подростков обоего пола. Эти чувства и
отношения многократно описывались в классической литературе.
"... Тонио любил Ганса Гансена и
уже немало из-за него выстрадал. А тот, кто сильнее любит, всегда в накладе и
должен страдать, - душа четырнадцатилетнего мальчика уже вынесла из жизни этот
простой и жестокий урок...
Он любил его прежде всего за красоту; но
еще и за то, что Ганс решительно во всем был его противоположностью. Ганс
Гансен прекрасно учился, был отличным спортменом, ездил верхом, занимался
гимнастикой, плавал, как рыба, и пользовался общей любовью...
'Ну у кого еще могут быть такие голубые
глаза; кто, кроме тебя, живет в таком счастливом единении со всем миром?' -
думал Тонио... Впрочем, он не делал попыток стать таким, как Ганс Гансен, а
может быть, и не хотел этого всерьез. Но, оставаясь самим собою, он мучительно
желал, чтобы Ганс любил его, и на свой лад домогался его любви: всей душой,
медлительно, самозабвенно, в печали и томлении - томлении, что жжет и гложет
больнее, чем буйная страсть, которую можно было бы предположить в нем, судя по
его южному облику".
(Томас Манн)
"Никогда не забуду тех мгновений,
слишком редких, увы, и слишком кратких, когда мы всецело принадлежали друг
другу. Ты единственная моя любовь! Другой любви никогда у меня не будет, ибо
тогда мной тотчас же овладели бы страстные воспоминания о тебе. Прощай, меня
бьет лихорадка, в висках стучит, взор мутится... Не люблю ждать. Напиши мне как
можно скорее. Хочу, чтобы ты ответил мне до 4 час., если любишь меня, как я
тебя люблю!!...
