Я, запыхавшись, вбежал в дом.
Папа сидел за столом в трусах и майке. Перед ним – бутыль красного вина, во рту – сигарета с мундштуком. Моя сестричка угнездилась у него на коленях.
Мама готовила лицом к плите. Стоял запах лука и помидорного соуса. Телевизор, огромный черно-белый «Грюндиг», который пару месяцев назад привез папа, был включен. Жужжал вентилятор.
– Микеле, где вы пропадали целый день? Ваша мать уже устала ждать. Вы совсем не думаете об этой несчастной женщине, которая мало что целыми днями ждет своего мужа, так еще должна ждать вас… Что случилось с очками твоей сестры? – спрашивал папа.
Однако сердитым он не выглядел. Когда он сердился по-настоящему, глаза у него вываливались из орбит, как у жабы. Он был счастлив, что вернулся домой.
Сестра посмотрела на меня.
– Мы строили шалаш, – я достал очки из кармана, – и они сломались.
Папа выпустил облачко дыма.
– Подойди. Дай погляжу.
Папа был невысоким, худым и нервным. Когда он садился в кабину своего грузовика, его почти не было видно из-за руля.
У него были черные волосы, которые он бриолинил. И росла жесткая седая щетина на подбородке. И он пах одеколоном.
Я протянул ему очки.
– Выбросить. – Он положил их на стол. – Больше никаких очков.
Мы с сестрой переглянулись.
– А как же я? – насторожилась Мария.
– Поживешь без очков. Будет тебе уроком.
Мария потеряла дар речи.
– Но она не сможет. Она ничего не видит, – заступился я за сестру.
– А кого это интересует?
– Но…
Никаких «но». – И повернулся к маме: – Тереза, подай-ка мне вон тот пакет, что на буфете.
Мама протянула ему пакет. Папа достал оттуда синюю бархатную коробочку.
– Держи.
Мария открыла ее. Внутри лежала пара очков в оправе из коричневого пластика.
– Попробуй их.
Мария надела очки, но продолжала гладить футляр.
– Нравятся? – спросила мама.
– Да. Очень. И коробочка красивая. – И побежала посмотреть на себя в зеркало.
Папа налил себе еще вина.
– Но, если сломаешь и эти, других я тебе не куплю, поняла? – После чего взял меня за руку: – Покажи-ка мне твои мускулы.
Я согнул руку и напряг мышцы. Папа обхватил мой бицепс:
– Не очень-то изменился с прошлого раза. Делаешь гимнастику?
– Да.
Я ненавидел гимнастику. Папа хотел, чтобы я ее делал, он говорил, что я рахит.
– Неправда, – сказала Мария, – ничего он не делает.
– Иногда делаю. Почти всегда.
– Садись сюда. – Он усадил меня к себе на колени, и я попытался его поцеловать. – Нечего меня целовать, грязнуля. Если хочешь поцеловать своего отца, сначала надо помыться. Тереза, как мы поступим, пошлем их в койки без ужина?
У папы была красивая улыбка и отличные белые зубы. Чего не унаследовали ни я, ни моя сестра.
Мама ответила, даже не повернувшись:
– Было бы правильно! С этими двумя я вообще дела иметь не хочу.
Вот она действительно была сердита.
– Давай сделаем так. Если они хотят ужинать и получить подарок, который я привез, Микеле должен победить меня. Прижать мою руку. Иначе—в кровать без ужина.
Он привез подарок!
– Ты шутишь, опять ты шутишь…
Мама была очень довольна, что папа снова дома. Когда папа уезжал, у нее начинал болеть желудок, и чем дольше длилось его отсутствие, тем молчаливей она становилась. Через месяц замолкала совсем.
– Микеле не сможет тебя победить. Он слабак, – сказала Мария.
– Микеле, ну-ка докажи своей сестре, что сможешь. И расставь ноги пошире. Если будешь держать их вместе, проиграешь сразу, и никакого подарка.
Я приготовился. Я сжал зубы, обхватил ладонь отца и начал давить изо всех сил. Никакого результата. Рука не сдвигалась ни на миллиметр.
– Давай, давай! Что у тебя, творог вместо мускулов, что ли? Да ты слабее мошки! Где твои силы?
– Не получается, – выдавил я.
Это было, как если б я гнул лом.
– Ты как женщина, Микеле. Мария, помоги ему, давай!
Сестра вскарабкалась на стол, и вдвоем, скрипя зубами и сопя, нам удалось прижать его руку к столу.
– Подарок! Давай подарок! – потребовала Мария.
Папа взял картонную коробку, полную мятой бумаги. Внутри был подарок.
– Лодка! – сказал я.
– Не лодка, а гондола, – поправил меня папа.
– А что такое «гондола»?
– Гондола – это венецианская лодка. Ею управляют одним веслом.
– Что такое «весло»? – спросила моя сестра.
– Такая палка, чтобы двигать лодку.
Гондола была очень красивая. Вся из черного пластика. Кое-где украшена серебром, а на конце стоял пупс в майке в бело-розовую полоску и в соломенной шляпе.
Но оказалось, что мы не можем играть ею. Она должна стоять на телевизоре. На белой кружевной салфетке, напоминавшей озерко. Гондола не была игрушкой. Это была ценная вещь. Для украшения мебели.
– Кому идти за водой? Скоро садимся есть, – спросила мама.
Папа сидел перед телевизором и смотрел новости.
Я накрывал на стол и сказал:
– Марии. Вчера я ходил.
Мария сидела в кресле со своими куклами.
– Я не хочу. Иди ты.
Никому из нас не нравилось ходить за водой к фонтану, и потому мы договорились ходить через день. Но приехал папа, и для моей сестры это означало, что никакие договоренности больше не действуют.
Я отрицательно покачал головой:
– Твоя очередь.
Мария закинула ногу на ногу:
– Я не пойду.
– Почему?
– У меня голова болит.
Всякий раз, когда она не хотела делать что-нибудь, говорила, что у нее болит голова. Это была любимая ее отговорка.
– Неправда, ничего у тебя не болит, врунья.
– Правда! – И начала тереть лоб с выражением боли на лице.
Я был готов удушить ее:
– Твоя очередь! И ты должна идти!
Маме надоело слушать нас, и она сунула мне кувшин:
– Сходи ты, Микеле, ты старше. И хватит спорить, – сказала она таким тоном, как будто это был пустяк, ничего не значащий.
Победная улыбка расползлась по губам сестры:
