Его руки опустились на мой корсаж, больно сжали грудь.
– Ну что ж, давай обойдемся. Я сам не люблю церемоний. Он грубо обхватил меня за талию, сдавил так сильно, что я едва не задохнулась, толкнул на жесткую кровать. От него резко пахнуло потом. Брезгливо отвернувшись, я сама вздернула юбку, желая только одного – хоть бы этот кошмар поскорее кончился… Слава Богу, он не лез ко мне с поцелуями, только тискал и мял, как настоящий медведь, и вес у него был как у медведя, я почти задыхалась под ним. Его рука торопливо расстегивала брюки – когда я это поняла, меня даже передернуло. Крепко сжав зубы, я разомкнула ноги, вздрагивая от отвращения и чувствуя, как горло мне сводит судорога.
Только когда все кончилось, я по-настоящему ощутила, до какой степени была оскорблена и унижена. Кровь бросилась мне в голову, я старалась не смотреть на Мишо, чтобы не вспылить и не сделать что-нибудь безрассудное. Черт побери, я никогда не жалела, что я женщина. Но как не пожалеть об этом сейчас, если в мире существуют такие отъявленные негодяи мужчины, не стоящие даже гнилой ветки, чтобы их на ней повесить! Брезгливость, стыд и бешенство душили меня. Самым моим большим желанием тогда было убить Мишо на месте.
Сделка состоялась, но что это была за сделка… Я метнула на надзирателя взгляд, полный злобы: мне ни за что не забыть, что за ним остается долг, который не оплатишь деньгами. При воспоминании о том, чему я подверглась, меня пробирала дрожь.
– Хе-хе, вот тебе и спирт, можешь бежать к своему любовнику.
Глядя на него ненавидящими глазами, я схватила бутылку – ради справедливости надо сказать, что на спирт негодяй не поскупился, – и опрометью выскочила за дверь. Мишо, пошатываясь, следовал за мной, чтобы запереть замки.
Я вошла в камеру, испытующим взором обвела тех, кто еще был в сознании и мог что-то воспринимать. Валентина выглядела бесстрастной и спокойной. Она только спросила: «Вы принесли спирт?» – и снова склонилась над шевалье де Мопертюи. Аббат Эриво смотрел на меня чуть грустно, будто осуждал меня. Маленький граф де Лорж прятал глаза, будто ему было стыдно и за себя, и за меня. Да, они все понимают, что спирт не свалился так просто с неба.
Ах, наплевать, наплевать мне на все! К черту то, что они думают обо мне! И ни за что на свете я не буду оправдываться!
Чувствуя необычайный прилив энергии и нахальства, я протянула бутылку Валентине и скомандовала:
– Оставьте шевалье в покое, он и так будет жить! Я хочу, чтобы вы спасли маркиза де Лескюра.
Это самое «я хочу» прозвучало так властно и безапелляционно, что аббаты изумленно переглянулись, а Валентина и не подумала возражать. Она медленно поднялась и, переступая через тела лежавших на полу раненых, подошла к маркизу.
Я опустилась на колени, твердо решив помогать Валентине, преодолевая боязнь крови и легкую тошноту, подступающую к горлу. Кроме того, я должна была учиться. До сих пор я совсем не разбиралась во врачевании. Так что пусть даже мне станет дурно, я не отойду отсюда ни на шаг.
Я почти молилась на Валентину, на ее руки, ее умение. Иногда она бледнела так, что я холодела от страха: вдруг она упадет в обморок? Маркиз был в бессознательном состоянии и совершенно ничего не чувствовал. Изредка с его губ срывался бред. Он снова называл имя какой-то Ньевес, Шеветеля, де ла Руари. Но он не застонал даже тогда, когда рану рассек большой длинный нож, окаченный кипятком и прогретый на огне свечи. Хлынула кровь – темная, почти черная, густая. С кровью выходил гной. Валентина, дрожа всем телом, извлекла из груди пулю; после этого кровь изменилась – она стала чище, светлее. Моя подруга – это стоило ей немалых усилий – промыла рану спиртом и, едва закончив перевязку, откинулась назад. Лицо ее было бело как снег.
Я едва успела наклонить ее голову над тазом, как ее тихо стошнило.
– Милая моя, хорошая! – прошептала я, вытирая Валентине лицо. – Вы любого мужчину заткнете за пояс своим мужеством. Святой отец, отчего бы вам не подать нашему лекарю воды!
Валентина напилась, и лицо ее стало спокойнее, дыхание замедлилось. Я осторожно вытирала ей лоб тряпкой, смоченной в холодной воде.
– Вам нужно отдохнуть, милочка. Ах, если бы я что-то умела, я бы могла лучше вам помогать.
Я уложила ее на соломенный тюфяк, устало выпрямилась…
Все тело у меня ныло, поясницу ломило. Я встала напротив окна, пытаясь поймать струю чистого прохладного воздуха – ведь в камере был сквозняк. Я была противна сама себе – мокрая, уставшая, встрепанная и грязная с платьем, заляпанным кровью. Если бы не мужчины, я бы бросилась прямо на холодный каменный пол, задрала бы юбку и лежала бы в одних панталонах.
Но камера была полна мужчин. Чертыхнувшись, я вернулась к маркизу де Лескюру. Он все так же пылал в лихорадке, но вид чистой белой повязки у него на груди меня успокаивал. Бред больше не срывался с его губ.
Может быть, он уснул?
Я смочила его лицо влажной губкой, слабо улыбнулась… Маркиз спасен!
Честное слово, я сама удивлялась, почему это меня так радует.
7
В течение двух недель, прошедших после операции, маркиз быстро шел на поправку. Его крепкому молодому организму для выздоровления не требовалось ни хорошей еды, ни нормальных условий. Он находился среди нас, питался тем, что и мы, страдал от невиданной августовской жары, и все же через две недели уже свободно разговаривал и мог ходить по камере.
Юный Эли де Бонавентюр тоже оправлялся от своей раны и уже не заговаривал о смерти. Этот мальчик особенно радовался тому, что остался жить. Старший брат Эли защищал королевский дворец и был убит. Тогда Эли стал на его место. В схватке его ранило, потом завалило трупами. Мстительные победители растаскивали горы убитых, пытаясь найти среди них живых. Эли был без сознания, он почти задохнулся. Когда пришел в себя, его окружали уже стены тюрьмы Ла Форс.
Шевалье де Мопертюи оправился раньше всех, но его раздробленная челюсть причиняла ему страдания во время еды и заживала явно неправильно. Шевалье очень сокрушался, что его лицо теперь станет уродливым.
– Не гневите Бога, сын мой! – с мягким укором сказал ему аббат Эриво. – Главное для человека не тело, а душа.
Остальные раненые умерли. Их накрыли рогожей и вынесли из камеры, чтобы бросить в общую безымянную могилу и засыпать гашеной известью.
К концу августа начались дожди, и в камере стало прохладнее. Мы с Валентиной все так же ходили освежаться к фонтану. Я была довольна, что оказалась в мужском отделении Ла Форс. Некоторые неудобства можно было перетерпеть. Зато вечера – летние тягучие вечера – проходили здесь куда более интересно. К тому же здесь среди заключенных не было жуликов, преступников или сумасшедших. Все они были аристократами, защищавшими короля или схваченными в Париже во время облав.
Савиньен де Фромон, журналист, был арестован за то, что писал роялистские статьи. Этот человек оказался на редкость остроумным и общительным. Редкий вечер обходился без смешной истории или комичного случая, рассказанного им. Верный принципу справедливости, он одинаково едко высмеивал и недостатки монархии, и недостатки революционеров, но из его слов все же выходило, что он отдает предпочтение первой. Маркиз де Лескюр, как только выздоровел, принялся спорить с журналистом. Ярость маркиза вызывало недостаточно почтительное отношение Савиньена к королю. Споры эти доходили чуть ли не до стычек. Они останавливались только тогда, когда я напоминала, что они произносят слова, которые невежливо употреблять при дамах.
