Высокое уважение он завоевал не только как хороший товарищ и
коллега, но и как значительный автор. Его наследие включает более дюжины
романов, почти тридцать новелл, шесть драм, восемь томов эссеистики, две
биографии и собрание стихов. Уже в 1928 году Герман Кестен привлек внимание
первым романом «Йозеф ищет свободу», где несентиментально, холодно и конкретно
описывает жизненные обстоятельства и тщетный процесс эмансипации тринадцатилетнего
мальчика Йозефа Бара. Известные критики хвалили книгу и следующие романы
«Распутник» (1932), «Счастливчики» (1931) и «Шарлатан» (1932), как существенный
вклад в «новую вещность» и пожимали руку автора за устранение иллюзий,
соединение пафоса с иронией и «точность стиля». Позже он соглашался с остротой
Андре Жида: «С красивыми чувствами делают плохую литературу».
Как эмигрант во Франции Кестен в основном занимался
испанской историей. Как и другие писатели (например, Г. Брох в «Смерти Вергилия»,
Л. Фейхтвангер в трилогии об Иосифе, Б. Франк в «Сервантесе», Ф. Верфель в
«Муса-Даге») он следовал духу времени и в печальной действительности вспоминал
примеры или аналогии из прошлого. Так в «Фердинанде и Изабелле» он с большим
подтекстом рассказал о бессовестной правящей паре, которая в конце XV века
обескровила дворянство в объединенном андалузско-кастильском королевстве,
провела грабительскую войну, ввела инквизицию, начала преследовать евреев и
мавров. После этого (развивая Шиллера, Шарля де Костера и Г. Манна) он
набрасывает грандиозный роман-портрет Филиппа Второго (1938), ортодоксального
противника гугенотов, нидерландского Свободного Союза и среднеевропейской
реформации. В исторических костюмах Кестен, этот «скептический моралист»,
дискутирует проблемы соотношения силы и духа, хаоса и порядка, свободы и
необходимости.
К его известнейшим книгам причисляют и роман «Дети Герники»
(1939), где он ищет литературное выражение, символически представленное Пикассо
в его всемирно знаменитой картине, фашистскому разрушению баскского города
паломников. При этом он впервые в современной беллетристике описывает эпизоды
испанской республиканской войны за независимость и связывает их с изображением
трагической судьбы семейства с точки зрения бедного, не по годам умного и
храброго юноши.
Эпические сочинения Г.Кестена с 1945 года часто порицали за
клише, «нудность» и «тенденцию к описательности». Тем не менее ему удались в
романах «Время дураков» (1966) и «Человек шестидесяти лет» (1972) актуальные
общественно-критические зарисовки, которые звучат многозначительно и могут
захватить читателя. Автор всегда следует тому, чтобы «улучшить мир, чтобы стало
возможным человеку жить разумно, чтобы любить человечество и из любви к
человечеству сделать программу».
Эту программу он выполнил прежде всего в ряде мастерских
эссе, представляющих кусок пережитой истории литературы. Он представлял своих
друзей в книге «Мои друзья, поэты» (1953), представлял сам себя в книге «Поэт в
кафе» (1959), вспоминал о «Чистых литераторах» (1963) и «Терпеливых
Революционерах» (1973). И по сю пору вряд ли существует второй писатель,
которому столь многие товарищи по поколению и по искусству обязаны столь многим
и к которому они относились бы с такой любовью, как к Герману Кестену. Личное
знакомство и точное наблюдение позволили ему создать оригинальные портреты
значительных художников эпохи, среди которых Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер,
Вальтер Хазенклевер, Генрих и Томас Манны, Роберт Нойманн, Рене Шикеле, Курт
Тухольский, Эрнст Вайс и Стефан Цвейг; Выразительно, как друг, описывает он
Альфреда Деблина, Эриха Кестнера, Йозефа Рота и Эрнста Толлера. Среди достойных
он выбирал действующих, встречаемое подвигало его к осмысляемому,
анекдотическое он доводил до характерного, почти всегда речь его была богата
стилем и блистала игрой слов, тонкое понимание дополнялось у него гигантским
масштабным знанием мировой литературы.
Отсюда происходят фантастические диалоги с любовно
уважаемыми духами Просвещения, такими как Коперник, Свифт, Дидро, Лессинг,
Гейне и Золя. Кроме того, автобиографические реминисценции, которые объясняются
тем, что Кестен после юности в Нюрнберге и времени университетов почти шесть
лет жил в Берлине (1927—1933), потом около семи лет в основном в Париже (1933—1940),
двенадцать лет в Нью-Йорке (1940—1949 и позднее), десять лет в Риме
(1949—1958), далее в Лондоне, Мюнхене, Вене и с 1978 года в Базеле.
Это вольное, богатое остановками существование, вероятно,
сделало его восприимчивым к судьбе Джакомо Казановы, поэтому он начал писать и
1952 году опубликовал его биографию. Ведь и венецианский авантюрист должен был
провести в изгнании почти полтора десятка лет и сценой его действий была та же,
что и у его биографа. Равно как и его «герой» Кестен относится широко и даже
равнодушно к собственности и к месту жительства. Он «пишет в кафе», говорит он,
«живет в отелях», и, объясняя свой метод работы, добавляет: лучшие замыслы
приходили к нему на прогулках, двигаясь он набрасывал «стихи, диалоги, сцены и
целые страницы прозы», которые со скоростью экспресса окончательно заносил на
бумагу, сидя за столом в кафе-эспрессо, в то время как «читал из какой-нибудь
другой книги». Курьезная формулировка и «казановоподобная» игра в гения, но он
в самоv деле часто читал «из», а именно из первоисточников, которых и
цитировал! Многочисленные исторические и литературные факты, предания и
характерные детали в его эссе и исторических романах были ни в коей мере не
«перипатетически» выдуманы, но исследовательски «схвачены». Внедряя фабулу, он
приближался поэтому к итальянским Schwerenoter, когда остро приперчивал
рассказы (в которых по словам Деблина он всегда «влюблен с величайшей
обстоятельностью»). Известный германист, покраснев, констатировал талант автора
предлагать «эротически отважное с литературным изяществом».
Назвав другие «сходства», можно показаться нетактичным или
совершенно неверным. Но их так много. Следую своему признанию: «я люблю, как
другие дышат», Кестен всегда старался воплотить «сладость» бытия без раскаянья.
Он все находил «восхитительным»: книги, музыку, людей и прежде всего «объятья
моей возлюбленной», потому что «мы созданы для сладострастия». Это кредо, охота
к путешествиям и к рулетке связывают его с Казановой, мемуарами которого он
восхищался, как «профанической „Песнью песней“ любви», и таковыми их изображал.
Возможно, ему мерещился вид «биографии-желания», некая «Похвала Эросу» и
автобиографически окрашенная рекомендация любви как средства познания и
осчастливливания человечества. С другой стороны, существует различие меж ним и
рыцарем удачи, который показывал мало знаний в природе и образных искусствах,
который не знал ни профессии, ни призвания, ни «одиночества» человека
творческого, а лишь только (по крайней мере до шестидесяти лет) общительные
беседы и наивное наслаждение жизнью.
Для Германа Кестена биография сорвиголовы Казановы
(1728—1798) не нуждалась в представлении. Любой знает дерзкого прожигателя
жизни, который вместе с Одиссеем, Парсифалем, Дон Кихотом, Фаустом, Робинзоном
и Уленшпигелем стал бессмертной символической фигурой. Но в отличие от творений
искусства этот протагонист создал вымысел из своего реального бытия и на этом
пути достиг того, что его документально подтвержденное имя стало синонимом для
человеческого типа героев женщин, соблазнителей и разрушителей сердец. Многие
авторы утруждали себя дополнительными определениями. Так Герман Гессе говорит о
«виртуозе искусства галантной жизни» и о «молодце, которого каждый знает»;
Стефан Цвейг изумлялся «человеком-жеребцом» и «божественным быком», а Кестен
отчеканил такие роскошные и неожиданные (по сравнению с поднимаемыми вопросами)
определения, как сексуальный атлет, сексуальный клоун, массовый потребитель
женщин и убийца невинности. Но тем не менее эти характеристики ему не казались
достаточными и охватывающими, из-за чего он уже в предисловии спрашивает: «Кто
же настоящий Казанова?»
