Покраснев и смеясь, Нанетта прижала руку ко рту Мартины.
Мартина оправдывалась, что ведь они заключили братский союз, а Джакомо
достаточно умен, чтобы не знать, чем занимаются девушки вместе в постели. Эти
невинные признания возбудили Джакомо. Нанетта тоже играла мужа Анджелы? Мартина
ответила, что Анджела играла мужа Нанетты. Что говорила Нанетта в постели? Нанетта
быстро крикнула: «Этого никто не узнает!»
«Ты любишь кого-нибудь?», спросил Джакомо и внезапно
утвердился в подозрении, что Нанетта соперница Анджелы и любит его. Неужели он
всю ночь должен провести «бесполезно»?
Тотчас он начал зевать, словно сраженный усталостью. Девушки
снова предложили ему свою постель, канапе слишком плохо для него. Мартина
предложила, чтобы все трое спали в постели одетыми. Одетым он спать не любит! И
его честь требует, чтобы все трое спали в постели раздевшись. Любое недоверие
обижает его. И разве их не двое против одного? И разве они не видят, что он
смертельно устал?
Наконец сестры пообещали лечь в постель раздетыми, когда он
уже заснет. Тогда он повернулся к ним спиной, торопливо разделся, лег в
постель, притворясь будто засыпает, и в самом деле заснул.
Он проснулся, когда девушки легли, перевернулся на другой
бок и притворялся спящим, пока они не заснули или не сделали вид что заснули.
Девушки потушили свет. Когда он осторожно повернулся к
лежащей справа, то не знал, была ли это Нанетта или Мартина. Тщательно избегал
он малейшего намека на насилие. С дружеской заботой о девичьей стыдливости он
осторожно зашел так далеко, что она отдалась ему без сопротивления и в конце
концов предоставила ему свободу действий, как будто во сне. Как продолжает
Казанова, скоро подействовала природа и помогла ему. Уже без сомнений, хранить
ли ему девственную невинность, он достиг цели своей мечты.
Старый Казанова довольно спокойно замечает по этому случаю,
что тогда он впервые овладевал молодой невинной девушкой, и что только пустые
предрассудки заставляют нас преувеличивать ценность девственности.
Тогда он с восторгом впервые завершил акт любви.
Без малейшей потери времени он со свежей энергией обратил
свои чувства и усилия на девушку по другую сторону, которая тихо спала, лежа на
спине. С чрезвычайной заботливостью стараясь не разбудить ее, он придвигался к
ней гибко и настойчиво и нежно поглаживал, чтобы подольстить ее чувствам, и
понял, что она замерла в ожидании.
Наконец, ему показалось, что почва подготовлена. Он завершил
объятие. В одно мгновение добрая девушка пробудилась ото сна, пылко обняла и
поцеловала его, и разделила его экстаз, пока их «души», как говорит Казанова,
«не растаяли в сладострастии».
По пылкости он узнал Нанетту и назвал ее по имени. Она
откликнулась, что она (и Мартина) будут счастливы, лишь бы он оставался верным!
(Ей? Мартине? Обоим?)
Они зажгли свечу и все трое насладились своим видом. Смеясь,
они умылись. Новый жар погнал его в объятия Нанетты. Мартина светила им свечой.
Потом они поклялись в вечной дружбе и доели остаток копченого языка.
В следующий раз Нанетта тайком достала ему восковый оттиск
входного ключа, чтобы с помощью копии он мог приходить к ним по желанию. Она
написала, что Анджела ночевала у них, все разгадала, и, оскорбленная, поклялась
никогда не приходить. Сестер это не тронуло. Счастливый случай,
пренебрежительно говорит Казанова, через пару дней освободил их от Анджелы,
когда ее отец, художник по фрескам, увез ее в Виченцу.
Итак, могущественный впоследствии соблазнитель Казанова был
впервые соблазнен девочками, и первых женщин, отдавшихся ему, он познал
анонимно, в темноте, одну за другой.
Казанова, приверженец группового соблазнения, часто
соблазнял одновременно сестер или подруг. В своих воспоминаниях, подлинной
энциклопедии соблазнителей, он ясно учит, что двух женщин вместе легче
соблазнить, чем одну. Одна освобождает другую от стыда и соперничает с другой,
из ревности или в насмешку. Двоим легче пренебречь опасностью и неосторожно
достичь пункта, где более стыдно отступать, чем двигаться дальше, и порыв
становится сильнее, чем стыд.
На пасху он приехал в имение под Пасеано и узнал от плачущих
родителей Люсии, что незадолго до того она исчезла со скороходом графа, парнем
по имени л'Эгле.
Пораженный, ушел он в ближний лес и оплакивал себя целый
час, цитируя при этом подходящее место из «Неистового Роланда» Ариосто, и был
особенно безутешен тем, что несчастная девушка вероятно ненавидит его и
проклинает как первого виновника своих несчастий; если б он не раздразнил ее,
ее возможно не соблазнил бы л'Эгле.
Поэтому он решил отныне не щадить невинность девушек. К
старости он понял, что «эта новая система впоследствии часто заводила его
слишком далеко».
Его боль была так велика, сообщает он, что оставалось либо
убежать, либо оглушить себя; поэтому за столом он с намеренно бешеной
веселостью влюбился в прелестную девятнадцатилетнюю крестную дочь графа,
которая, хотя и была замужем за богачем-арендатором, ревновала к своей сестре,
знала множество пословиц, и уверяла Казанову, что никогда не совершит смертный
грех внебрачного прелюбодеяния с аббатом.
Казанова напрасно осаждал ее четырнадцать дней, до тех пор
пока на Вознесение целое общество не выехало на природу к знаменитой поэтессе
Луизе Бергали, дочери венецианского сапожника и супруги литератора графа
Гаспаро Гоцци, который был на десять лет младше ее. Когда вечером возвращались
домой, Казанова устроил, что молодая арендаторша села в его двухместную коляску
и приказал кучеру ехать дальней дорогой через лес.
Через полчаса поднялась гроза и испуганная арендаторша
попросила вернуться, но обратно было далеко и кучер продолжал путь. Под гром и
молнии дождь полил потоками и молодая женщина вскрикивала от страха. Казанова
снял плащ, чтобы прикрыть ее ноги, молния ударила в ста шагах от них, лошади
встали на дыбы, молодая женщина судорожно вцепилась в Джакомо.
Он нагнулся поправить перекрутившийся плащ, и
воспользовавшись случаем поднял ее юбку; когда она хотела его оттолкнуть, новая
молния сковала ее руки. Укутывая ее плащем, он, наполовину следуя движению
коляски, притянул ее к себе, и она склонилась на него в самой счастливейшей
позе. Он не терял времени и изготовился. Она начала упираться. Тогда он стал
грозить, что кучер все увидит, если она совсем тихо не изобразит обморок.
Напрасно она бранила его бездельником. Он достиг полной победы, которую
«когда-либо получал атлет». Дождь и ветер били им в лицо. Она не могла
уклониться от него, говоря только о своей чести и его совести. Он пригрозил,
что отпустит плащ, и напомнил о кучере.
Посреди экстаза она спросила, доволен ли он по крайней мере.
Он занимался ею до конца грозы. Она клялась, что до конца жизни он сделал ее
несчастной, и спрашивала, чего он еще хочет. Потоки слез! Она звала себя
погибшей и позволяла все. Он лишь просил у нею извинения и молил, чтобы она
разделила его страсть. «Я чувствую ее», сказала она, «и да, я прощаю вас».
Тогда он наконец ее оставил, и хотел знать, любит ли она его. Но она не стала
скрывать, что он скатится в ад. Небо опять стало голубым.
