Казанова литературно ценился очень мало, а тогда почти
ничего — неизвестный провалившийся автор. Вольтер был неоспоримый кумир и
патриарх европейской литературы, «единственный». К нему устраивали
паломничество, и Казанова приехал тоже.
Вольтер принял его не как блестящего «человека моды», но как
курьез, который смешон. Казанова быстро понял, чем можно завоевать расположение
великого человека, но понял и цену этого! Он оскорбился тщеславием
тщеславнейшего, в то время как Вольтер умудрился сделать из своего обожателя
пожизненного врага, правда такого, которого он мог игнорировать.
Эдуард Мейналь, написавший основательное исследование этого
разговора, сомневается, что о визите Казановы было сообщено заранее, но считает
разговор подлинным, с обычным расхождением некоторых деталей и тем с точным
текстом Казановы. Но сцена описана точно, ее историческое значение, ее
документальность неоспоримы.
Казанова говорит, что провел часть ночи и весь следующий
день после разговора с Вольтером, записывая его, получился целый том, из
которого теперь он делает только выдержки.
21 августа 1760 года Казанова был представлен точно, когда
Вольтер шел на обед. В своем доме он допускал лишь собственный культ. Толпы
любопытных путешественников и иностранцев приносили жертвы его европейской
славе. Казанова не был обычным гостем. За пять лет до того побег из-под
венецианских Свинцовых Крыш сделал его известным. Некоторые салоны спорили
из-за него. Министр Бернис, герцог де Шуазель, курфюрст Клеменс Август просили
рассказать о побеге. Он был равен в славе Мильсу. Он был одним из первых
глобтроттеров, бродяг по миру. У него была также специфическая бойкая слава
прожигателя жизни и игрока. Естественно его репутация тем лучше, чем меньше его
знали. Со временем больше изнашивалась добрая, чем дурная слава.
Казанова повел себя у Вольтера с большими претензиями. Туда
пришел великий Казанова, шевалье де Сенгальт, знаменитый соблазнитель девушек и
мужчин, который грацией своего дерзкого духа уже заслужил классическую
репутацию. С первого же мига разговор пошел для него плохо. Как многие остряки,
он не переносил острот в свой адрес. Этому способствовали вероятно горечь,
плохое настроение и резкий тон, которые против всех своих привычек он встретил
в доме Вольтера.
Вольтер встретил его посреди целого двора, что было
прекрасным спектаклем, но пришлось не по вкусу Казанове, который более блистал в
приватном диалоге, чем на большой сцене. Роль звезды Казанова всегда хотел для
себя. У него сразу ухудшилось настроение, когда Вольтер испортил ему его первый
комплимент. Грация комплиментов была испытанным средством соблазнения у
Казановы.
Это прекраснейшее мгновение моей жизни, господин Вольтер,
сказал Казанова. С двадцати лет я Ваш ученик. Мое сердце полно радости от
счастья видеть моего учителя.
Мой господин, почитайте меня еще двадцать лет и обещайте по
истечении этого срока принести гонорар. Охотно, сказал Казанова, если Вы
обещаете меня подождать.
Я даю Вам слово, сказал Вольтер, и охотнее расстанусь с
жизнью, чем нарушу его. В течение всего следующего разговора у Казановы была
только одна мысль, не показать слабость перед остротами противника. Он постоянно
стоял в защите. Он был столь оскорблен, что не хотел повторять визита. Только
под давлением Вольтера он согласился три дня обедать с Вольтером один на один.
Вольтер также стал более дружественным, демонстрировал настоящий интерес, но
держался фамильярно.
Пять дней один за другим авантюрист приходил в «Delices»
возле Лозанны и имел пять долгих разговоров с Вольтером, которому было тогда
шестьдесят шесть лет, на тридцать лет старше Казановы. В письме к Дюкло,
безнравственному романисту, большому моралисту и постоянному секретарю
Французской Академии, которому Вольтер рекомендовал кандидатуру Дидро, Вольтер
тогда писал: «Я слегка прибаливаю».
Более всего может поразить, что Вольтер выглядит много более
любопытным к Казанове, чем Казанова к Вольтеру. Вольтер, блестящий журналист,
пытался выжать из Казановы все интересное. Казанова хотел только блистать и
наблюдать. Со времени знаменитого побега из-под Свинцовых Крыш Казанова привык
всюду возбуждать любопытство. Ему нравилось быть в роли героя дня.
Разговор состоит в основном из вопросов и ответов. Так же и
Гете, великий журналист от природы, имел привычку задавать равнодушным
иностранцам, привлеченным его славой, вопросы из их рода деятельности, чтобы
что-нибудь иметь и от них.
Вольтер сказал, что, как венецианец, Казанова должен знать
графа Альгаротти. — Большинство венецианцев его не знают, возразил
Казанова. — Тогда, как литератор, сказал Вольтер. — Он знал его семь
лет назад в Падуе как почитателя Вольтера, сказал Казанова. — Вольтер,
который тогда работал над «Петром Великим», попросил Казанову, чтобы тот,
будучи в Падуе, призвал Альгаротти послать ему свои «Письма о России», и
осведомился о стиле Альгаротти. — Отвратительный, воскликнул Казанова,
полный галлицизмов.
Так комично, что Казанова пишет мемуары на французском,
полном латинизмами и итальянизмами. Аббат Лаццарини сказал ему, что из-за
чистого стиля он предпочитает Тита Ливия Саллюстию. — Это автор трагедии
«Улисс великий?», спросил Вольтер. Казанова тогда должно быть был очень молод.
(Когда Лаццарини умер, Казанове было девять лет и он учился писать). Вольтер
хотел бы знать его лучше, но узнал Конти, друга Ньютона и сочинителя четырех
римских трагедий. Казанова тоже знал и ценил Конти. Ему кажется, что он
познакомился с ним только вчера, хотя он был весьма молод, когда узнал Конти.
Даже перед Вольтером его не смущала эта неопределенность в возрасте. Он с
удовольствием стал бы самым молодым из всего человечества.
Тогда Вы были бы счастливее, чем самый старый старик,
ответил Вольтер и перешел в атаку после второй тактической ошибки Казановы,
который хвастался своей молодостью перед стариком, а до этого хулил друга
Вольтера Альгаротти. Может ли он спросить, к какому жанру литературы относит
себя господин де Сенгальт?
Так как Вольтер уже показал себя знатоком новейшей
итальянской литературы, этот вопрос означает: кто вы, аноним?
Казанова не хотел ссылаться на свою пьесу в Париже, свою
оперу в Дрездене, свои стихи в «Меркюр де Франс» и т.д. Он играл благородного
дилетанта. Читая и путешествуя, он для своего удовольствия изучает
людей. — Превосходно, замечает Вольтер, только эта книга слишком велика.
Путь по истории легче.
Да, если бы она не лгала, возражает Казанова ударом на удар
господина де Вольтера, который горд быть историком. Моим путеводителем является
Гораций, которого я наизусть знаю. — Он любит поэзию? — Это его
страсть. — Тогда Вольтер, враг сонета, расставляет ему западню. — Вы
написали много сонетов? — Две-три тысячи, хвалится Казанова, из которых
десять-двенадцать я особенно ценю. — Вольтер сухо замечает, что в Италии
сонетное помешательство. — Склонность придавать мысли гармоническое
выражение, возражает Казанова. — Прокрустово ложе, поэтому так мало
хороших сонетов, а на французском ни одного, на что Казанова отвечает, что бонмо
принадлежит к эпиграммам.
