— Жюстин, ты ешь?
— Я хорошо поела в полдень в столовой. И вечером мне уже особенно и не хочется.
Она верит мне или предпочитает верить для того, чтобы не обострять ситуацию, не знаю. И я ей вру по той же причине. Я уже давно ничего не ем в столовой. С того дня, как попросила маму о визите к диетологу.
— Нет, — ответила мне она.
— Почему?
Ответ, на мой взгляд, был неправильным:
— Это слишком дорого.
И не оплачивается медицинской страховкой.
Тогда я даже не задала вопроса, но сегодня должна признать: диетолога было бы недостаточно, мне нужна была больница, и врач, и отвести меня туда нужно было немедленно. Но тогда я подумала: «Хорошо. Раз это слишком дорого, вы будете просто так платить за столовую!»
С тех пор моя тарелка в столовой пуста. Я хожу туда, поскольку мое отсутствие было бы заметным, но техника рассчитана до мелочей. Для того чтобы обмануть противника, пища должна быть аккуратно разложена, очень мелко нарезана и расплющена. Надо, чтобы казалось, что на тарелке находится достаточное количество еды, в то время как в действительности ее там чрезвычайно мало. И в конце концов я не ем и эту малость, словно уже не голодна. Дома я заявляю, что «много съела в обед». Из желания продолжать худеть я сделалась профессиональной лгуньей.
Увы! Воскресные обеды продолжают оставаться опасными.
Мой отец раздавлен событиями. Он не выражает никаких чувств. За исключением тех моментов, когда он плачет, но это бывает редко. Но он тоже вступил в борьбу. Я, кстати, являлась причиной семейных споров еще и до начала диеты. Тогда — оттого, что я ела слишком много. Папа и мама нападали на меня, мы спорили, и все заканчивалось слезами. Я, например, хотела обязательно съесть тот же самый стейк, что и мой отец. У него была привилегия выбрать самый большой, потому что он очень много тренировался перед чемпионатами по любительскому велоспорту.
— Жюстин, но ты же не участвуешь в гонках! Теперь все наоборот.
— Ты ничего не ешь, ты попадешь в больницу. У тебя уже прекратились месячные, у тебя исчезла грудь, ты уже не женщина, ты плоская, страшная, ешь! И твоего мнения никто не спрашивает!
Я стоически не реагирую.
— Да черт возьми, отвечай, скажи, если что-то не так!
Они не понимают, и оба начинают нервничать.
Отец кричит:
— Ты хочешь обругать меня? Так обругай, только говори!
И воскресный обед заканчивается слезами. Даже маленькая Жанна рыдает оттого, что видит слезы своей сестры Клотильды, своей сестры Жюстин, своих папы и мамы. Она боится за меня, потому что я все время плачу без причины. А я плачу оттого, что не хочу больше жить. И слезы, как способ общения с близкими, очень утомляют.
Я слышала, как обсуждался вариант посадить меня на антидепрессанты, но мои родители пока против, они боятся, как бы я не стала зависимой. Они считают, что это жесткое лечение, которое приведет меня в искусственное хорошее настроение, и я стану уже не той Жюстин, которую они знают.
Но какой Жюстин? Той, какой я была до двенадцати лет? До смерти прабабушки? До рождения Жанны? Веселой и счастливой, иногда страдающей булимией, слишком толстой, но гордой, такой гордой за своего папу, финалиста воскресной отборочной гонки. Как я сожалею об этих победоносных воскресеньях! В тот день, когда папа объявил: «Мне тридцать восемь лет, я уже стар для всего этого, я бросаю велоспорт! Теперь посвящу себя дополнительному изучению программирования». И небо гоночной славы обрушилось мне на голову. Кончились воскресные праздники, нет больше гонщика, которому я аплодировала. Я всегда была рядом с ним, была счастлива ему помочь, сделать что-то для клуба. Я так обиделась на него, когда он оставил велоспорт, что не могу с тех пор даже целовать его.
А он пытается меня понять, он делает усилия.
— Говори! Скажи наконец, в чем проблема!
Ах, если бы я знала… Может быть, из-за того что он бросил спорт, я и начала свое личное соревнование? Для того чтобы он понял, как я злюсь. А ведь это папа давал мне нежность, которую должна была бы давать мама.
Он возвращается вечером и подставляет мне щеку для поцелуя, но я отказываюсь его поцеловать. Во-первых, я уже большая, а во-вторых, он меня разочаровал. Тем хуже для него. Теперь я говорю ему «Здравствуй» И протягиваю руку: это смешно.
Я не знаю, как перестать обижаться на него. Тогда я была не в состоянии рассуждать здраво и убедить себя в том, что папа в тридцать восемь лет имел право прекратить участие в соревнованиях, имел право снова заняться информатикой, чтобы наверстать упущенное. Я не сумела понять, что не только его право, но и его обязанность думать о другом профессиональном будущем для обеспечения нужд семьи. И я ненавижу его за это. Я ненавижу воскресенья, во время которых уже ничего не происходит — нет ни собраний, ни гонок, ни побед, ни радости, ни больших, как у папы, стейков. Остался просто папа, который поздно приходит, много работает, ужинает в одиночестве, а по воскресеньям кричит на меня за столом. Я люблю его, восхищаюсь им, но демонстрировать свои чувства не могу. Я знаю, что он меня тоже любит. Иногда он говорит, что «раньше» я ему нравилась больше. Он хочет понять, но я не хочу ему помочь. Я люблю своего отца и не хочу больше любить его. Я потерялась в своих парадоксах, как мама потерялась в моих ритуалах, которые ей кажутся невыносимыми.
— Хватит смотреть на часы, Жюстин! Перестань убирать посуду, она подождет. Это просто мания какая-то!
Я не могу ждать. Слишком много времени потеряно, слишком большая часть жизни растрачена зря, слишком близка смерть. Я должна уничтожить пыль и беспорядок, как я должна уничтожить калории. Я чищу зубы десять раз на дню для того, чтобы удалить изо рта даже крошечные частицы калорий, даже после глотка чая. Жвачку я больше не жую: две калории — это слишком много.
Я одержима стремлением к порядку. Каждая вещь должна лежать на своем месте. Маленькая сестра не имеет права входить в мою комнату со своими игрушками. Я удаляю там пылесосом даже малейший намек на пыль. Я расставляю йогурты в холодильнике. Они должны стоять по категориям. Десерты с кремом тоже. И коробки с пирожными на полках тоже, хоть они меня и не касаются. Я расставляю их и пересчитываю.
Я внимательно слежу за тем, что едят мои родители. Я хочу, чтобы они ели все больше и больше. Если мама уходит в полдень на работу, не поев, я что-нибудь готовлю для нее или даю ей с собой маленький пакетик с пирожными. Утром я слежу за тем, чтобы младшая сестра как следует позавтракала.
Любовь к порядку и усердие, тяга к совершенству — эти черты всегда были мне свойственны. И до сей поры никто не упрекал меня за методичность. Я проверяю вещи в портфеле, пересчитываю тетради, я тщательно переписываю домашние задания для того, чтобы сдать их в идеальном виде. Мне постоянно нужны точки опоры, я должна быть уверена во всем. Я обожаю фантазийные украшения, особенно серьги, каждые две минуты я убеждаюсь в том, что все мои «драгоценности» на месте: кольца, браслет, серьги. Я начинаю считать сверху: раз — левая серьга, два — правая, три — кольцо, четыре — другое, пять — браслет. Все на месте. Моя подруга Жюли раздражается.
