Он сидит на подлокотнике старого драного кресла и рассматривает меня, облизывая губы.
— Надо бы тебя доктору показать, лапочка, — говорит, а я удивляюсь: с чего бы это ему беспокоиться? Он ведь меня не знает вовсе, мог и не поднимать с земли. — Хвораешь, видать. Жалко такую милашку.
— Где мой ребенок? Что со мной? — Мне как-то даже в голову не приходило, что я больна.
— Дак я ж не доктор. Вот Фреда — та сиделкой была. Воротится — оглядит тебя, микстуру какую-никакую даст.
— Фреда? — Наверное, его жена, хотя на женатого он не очень похож. На стене за ним я вижу тень от его фигуры, она танцует в такт с язычками огня в камине. Нос такой громадный, торчит вроде утеса, а подбородка почти нет — сразу шея начинается. — Дайте мою девочку! Где она?
— Тут Фреда всем заправляет. — Тощий все присматривается ко мне, будто где-то видел, только не может припомнить где. — А дите твое в порядке.
— Да?!
Какой он хороший, думаю я. Если бы не он, меня бы полицейские нашли и домой отправили.
— Мы с Фредой тут что-то вроде номеров держим, для молоденьких куколок.
Когда он говорит, губы у него выпячиваются, будто один рот и есть, а остальное лицо рубанком стесали. Кожа да кости — это про таких, как он. А кожа вдобавок темная-темная, стариковская.
— В смысле — для тех, кому жить негде?!
Я чуть из кресла от счастья не выпрыгнула, но вспомнила про Рейчел, которая попала в такой же приют, когда из дома сбежала, а ее полиции сдали. Если спросят про мой возраст, надо будет прибавить несколько лет. Тогда никто не удивится, что у меня ребенок. Откуда мне знать, что там про нас с Руби в новостях наговорили. Тощий раздумывает над ответом, я жду, затаив дыхание, что он скажет, — как вдруг меня скрючивает от боли. Прямо напополам раздирает. Живот, кажется, лопнул, а левая грудь огнем горит и такая твердая, как камень.
— Ага, для тех самых, кому жить негде. — Тощий улыбается, подходит ко мне и садится на корточки. Жует губами, собирая их в куриную гузку. — Тебе, часом, крыша не нужна, лапочка? Нужна небось?
Я молча киваю, чтобы тощий не заметил, до чего я рада. Мне, конечно, жутко повезло, но этого нельзя показывать, а то задерут цену до небес. Нет уж, они меня не облапошат, не такая я идиотка. Хоть бы он мою девочку поскорее принес…
— По правде говоря, не знаю, найдется ли местечко. Коли Фреде приглянешься — может, и пристроит тебя. Мы ж под завязку набиты. Много вас, малышек-то, по улицам бродит.
Сердце у меня так и ухает в живот.
— Вы меня не возьмете? Из-за ребенка, да? Она очень хорошая девочка, честное слово! Почти никогда не плачет.
— Ребятенок не помеха. Наши куколки тоже, бывает, не уберегутся. Ниче, всем скопом поднимают. Только не мое это дело — решать, найдется ли для тебя местечко. Ты пей чай-то, пей.
— Но вы принесете мне ребенка? Вы же меня с ребенком нашли? Это моя девочка. Руби. Моя дочка. Вы ее принесете?
Тощий поднимается с корточек, топает из комнаты, а я смотрю вслед костлявой фигуре и ловлю клочки фраз:
— Какой такой ребенок… и куда эта баба подевалась… Эйвон, кликни ее, детка… Нету ребенка, лапочка. — Дверь за ним захлопывается.
Только я одна слышу пронзительный тоскливый вопль. Он звучит внутри меня, и я еще не знаю, что этот вопль будет рвать мне душу всю оставшуюся жизнь. Я не подскакиваю из кресла, не колочу в запертую дверь — нет, тогда я этого не делаю. Не катаюсь по полу, не бьюсь в припадке, не высаживаю окна, чтобы вырваться оттуда и искать, искать свою девочку. Я ведь даже не спросила у тощего ни как его зовут, ни куда я попала… И кто я вообще такая, чтобы задавать вопросы? Девчонка, сбежавшая из дома, да еще с новорожденным младенцем на руках.
Я ж прямо на улице сознание потеряла, а он мне жизнь спас и сюда принес. Здесь вроде неплохо, хоть и грязно, а у моей матери всегда все вылизано, как в больнице. Тощий, сразу видно, хороший человек, и Фреда наверняка хорошая. Значит, надо его слушаться. Я буду пить чай и ждать Фреду. Буду надеяться, что она меня не выгонит. Буду думать о своей девочке, тысячу раз в минуту буду ее вспоминать, и, может, тогда ее мне принесут.
Господи, до чего жарко. Сил нет, как жарко. Лоб горячий, липкий. Я поднимаюсь и плетусь к двери, обливаясь потом, но все-таки дотягиваю до цели, и дергаю ручку, и стучу кулаками по дереву, и прижимаюсь губами к облупленной краске, и умоляю вернуть мою девочку. Я визжу, кричу, плачу до хрипоты, а когда голос отказывает, сползаю на пол, размазывая по лицу то ли слезы, то ли кровь, то ли страх. А потом мир чернеет во второй раз за этот день.
Сколько я пролежала под дверью, не знаю. Очнулась от того, что кто-то тряс меня за плечо.
Я открываю глаза, вижу женщину. Кто она и где я нахожусь? Неужели это мать? Через миг я вспоминаю того худого человека, который подобрал меня на улице. Правда, это не он меня разбудил — незнакомая женщина. От нее пахнет сладкими духами. Ах да… Они забрали мою Руби.
— Привет, девочка. Меня зовут Фреда. — Она наклоняется ко мне так низко, что я случайно заглядываю в низкий вырез ее платья. — А ты кто?
— Где мой ребенок?
Я сама устала от этого вопроса. Может быть, я просто выдумала Руби?
— Какой ребенок, зайка? — шелестит она. — Тебе нездоровится? — Она подсовывает мне под голову подушку. — Так как тебя зовут?
Я устала, мне жарко и бьет дрожь. И очень хочется есть, хотя я ничего не смогла бы проглотить. Меня измучили боль и страх, но не настолько, чтобы я назвала свое настоящее имя. Я все обдумала еще в поезде. И решила, что рассказывать каждому встречному, кто я есть на самом деле, будет глупостью, потому что родители наверняка сообщили в полицию, и теперь из газет и телевизоров все знают о пятнадцатилетней беглой девчонке. Меня как пить дать сцапают, если правду сказать.
— Милли.
Я стараюсь произнести чужое имя как можно увереннее. Так звали девушку из «Макдоналдса» — я на ее бейджике прочитала. Такая симпатичная, с обручальным кольцом и крестиком на шее. И очень ласковая, а со мной так редко кто разговаривает.
— Красивое имя. — Фреда усаживается рядом со мной на низенькой скамеечке — наверное, подставке для ног. — Бекко сказал, что нашел тебя у дома, без сознания. Ну и как ты, малышка, оказалась на улице в такую погоду?
Голос у Фреды сладко-тягучий, как шоколадное молоко. Сняв кофту, она остается в платье с глубоким вырезом на старой, съеженной груди. Потом закуривает, и зажигалка освещает глубокие морщины в углах рта и глаз. Волосы у нее короткие, седые, но густые и блестящие, совсем не похожи на белый пух, как часто бывает у стариков. Кожа цвета копченой трески. Глаза очень темные, белков почти не видно. Фреда кажется мне феей-крестной из сказки про Золушку.
— Не помню… — Хоть тут можно сказать правду. — Этот человек… Бекко? Наверное, он взял моего ребенка. Спросите у него, пожалуйста! — Сердце с надеждой тычется в ребра под моей несчастной левой грудью.
