— Где живешь? — Фреда затягивается, а когда выдыхает, дым плывет к камину.
— Там… недалеко, если в сторону севера. — Думай, что говоришь, все время напоминаю я сама себе. — Моя дочка?..
— В Лондон только приехала?
Я киваю. Догадливая эта Фреда. Она мне нравится. Моя мать вообще ничего про меня не знала, целых шесть месяцев не замечала даже, что я беременная.
— Моя девочка?.. С ней все в порядке, да?
— Есть где жить? Работа?
В Лондон едут толпы людей и выживают, правда ведь? Многие здесь находят и работу, и дом. Я тоже смогу — только пусть отдадут мою дочку.
— Нет. Но я найду, обязательно. Понимаете, мне стало нехорошо, и я упала в обморок. Живот болел. — И сейчас болит — так болит, будто меня насадили на ржавый прут и вертят над костром. — Скоро пройдет. А вы принесете моего ребенка?
— Ребенка? — Она снова выдыхает струю дыма. И наконец: — За твоим ребенком присмотрят, пока и тебе, и ей не станет лучше.
— Она заболела?! Можно к ней?
— С ней все будет нормально, детка, но сейчас пусть отдохнет. Тебе, кстати, отдохнуть тоже не помешает.
От ее голоса даже боль вроде стихла, но перед глазами плывет, как будто я молоком умылась, и я, пожалуй, согласна — нам с Руби и правда нужно отдохнуть. Я верю Фреде. Она хорошая.
Мы еще о чем-то говорим, потом я прошусь в туалет. Когда поднимаюсь, стены и пол вроде шатаются, но я кое-как по длинному темному коридору дотягиваю до туалета. Дом большой, очень старый и бедный, зато здесь тепло и у нас с Руби есть крыша над головой. Если бы еще не было так больно… что это?! Из меня вываливается что-то склизкое, кровяное, похожее на печенку, которую мать в мясной лавке покупала. Запах ужасный, меня тошнит, я зову на помощь Фреду.
Она помогает мне подняться по лестнице в другую комнату. Укладывает в кровать, обтирает и умывает холодной водой. Затем мнет мне живот, ее пальцы глубоко тонут в складке кожи, под которой теперь пустота, а всего неделю назад была моя девочка. Каждый раз, когда я взвизгиваю от боли, она поджимает губы и хмыкает.
— Еще где-нибудь болит? — спрашивает Фреда.
Я признаюсь, что левая грудь огнем горит. Она снимает с меня лифчик и ахает: сиська раздулась, покраснела и смахивает на громадную клубничину.
— Да с тобой совсем беда, юная леди, — говорит она, и мне становится страшно, потому что я не думала, что все так плохо. — Акушерка-то хоть проверила, что послед вышел?
Я таращусь на нее, открыв рот, как бывало на уроке, если учитель меня вызывал, а я прослушала вопрос. Тогда учитель буравил меня взглядом, а весь класс хихикал.
Пожав плечами, я прячу глаза от Фреды — делаю вид, что рассматриваю комнату. Здесь еще три кровати, все застеленные желтыми покрывалами. Голая лампочка с потолка слепит мне глаза, оранжевые шторы задернуты наполовину. Я вспоминаю, как Рейчел описывала приют, в который попала, когда убежала от родителей, и маленькая частичка меня просится домой.
— Не знаю, — наконец отвечаю едва слышным шепотом.
— Ты в больнице рожала?
— Дома.
Зачем я сказала, зачем?
— А где твой дом?
— Недалеко… К северу от Лондона.
Ни слова больше.
— Но кто-то при этом был? Помогал с родами? — Фреда садится рядом со мной на кровать, матрац проминается под ее весом, и я съезжаю в ее сторону.
— Нет.
Я на секунду зажмуриваюсь, вспомнив, что там был дядя Густав, но мне не хочется рассказывать Фреде о том, как его мерзкие руки ползали по моему телу, пока я пыхтела и выла диким зверем.
— У тебя послеродовая инфекция, и серьезная, судя по твоему состоянию, детка. Мало того — еще и мастит в придачу. Без антибиотиков не обойтись.
— Тот человек сказал, что вы были сиделкой и сумеете помочь.
— Сиделкой? Бекко сказал? — Фреда усмехается. — Скорее уж нянька — для всех наших девочек. Кроме антибиотиков я дам тебе таблетки, чтобы молоко прекратилось. Ты все равно пока не сможешь кормить ребенка. Пару дней полежишь, оклемаешься. Твое счастье, что одно местечко нашлось. — Фреда сияет, как весеннее солнышко.
— Спасибо… — Я ей так благодарна. Она даст мне лекарства, я поправлюсь и смогу сама ухаживать за своей малышкой, как и положено маме. И за эту кровать благодарна, и за то, что у нее здесь живут другие девочки, с которыми я могу подружиться. — Вы правда разрешаете мне остаться?
— Ну не выкидывать же тебя на улицу? К тому же, если ты девочка хорошая, для тебя и работа найдется. Жить-то тебе на что-то нужно. — Фреда гладит меня по голове и убирает прилипшую ко лбу прядь волос. — Поспи немножко. Лекарство я тебе попозже дам. И с девочками познакомлю. — Она наклоняется и целует меня в щеку. Мать так никогда не делала — по крайней мере, я не помню.
Я засыпаю, как только Фреда уходит, и мне снятся поезда, спелые ягоды клубники, гостиницы, окна, из которых я прыгаю на землю, и вонючий смог Лондона.
Просыпаюсь от страшного гвалта. Кто-то орет, ругается, завывает, вроде разъяренные коты сцепились. Весь дом трясется. И странный запах плывет снизу, где вся эта суматоха и происходит. Пахнет леденцами и губной помадой, кожаными туфлями, потными телами, табаком, грязными рубахами, дядей Густавом и чем-то еще таким… таким, от чего у меня становится горько во рту. Неужели он здесь?
Глаза у меня почти не открываются, но я все-таки сажусь на постели, выползая из-под одеяла, как крот из земли, и пытаюсь нащупать рядышком Руби. Вспоминаю, что ее со мной нет. «О ней заботятся, о ней заботятся», — бормочу я снова и снова, пока в комнату не проскальзывает Фреда с коробкой таблеток. Я открываю глаза-щелочки как можно шире — вдруг она принесла мою дочку?
— Ну как, немножко поспала? — Фреда садится ко мне на кровать, дает стакан воды и малюсенькую белую пилюлю. Лучше бы она принесла Руби. — Будешь неделю принимать по одной таблетке четыре раза в день. У меня есть знакомый доктор, он сказал, что это лекарство тебя мигом на ноги поставит. А с доктором, кстати, ты и сама встретишься, если будешь умницей. — Фреда сует мне пилюлю в рот и помогает запить водой. — Девочки поесть пришли. Хочу тебя с ними познакомить, пока они не вернулись к работе.
— Вы видели Руби? Она в порядке?
Фреда кивает и улыбается, и мне сразу становится лучше, несмотря на сонный туман в голове. Я поднимаюсь с кровати, и пол опять качается, так что Фреде приходится тащить меня вниз, в ту самую комнату с камином.
Когда я здесь в первый раз очнулась, то даже не заметила, что в оконной нише стоит стол с двумя деревянными лавками. Сейчас на столе разорванный пакет с нарезанным белым хлебом и гигантская пачка маргарина, из которой торчит нож. Никаких девочек нет, но шум из коридора все ближе. Представляю, как я выгляжу — грязная, патлатая, скрюченная от боли.
