Мать искренне радовалась. Наконец-то в доме появится ребенок! Моя жизнь мало походила на то, что планировали родители: дочь выйдет замуж за местного парня, станет женой фермера, вырастит дюжину счастливых ребятишек и призовое стадо молочных коз, засеет пшеницей многие акры нашей земли. Я же предложила им совсем иную версию: изнасилование и беременность, судьба матери-одиночки. Казалось бы, вряд ли такая альтернатива могла их обрадовать. Но нет.
— Ерунда! — Мама говорила так о чем угодно, начиная с разбитой чашки и заканчивая моей разбитой жизнью. — Снова заживешь с нами.
Так я и поступила. Моя жизнь в Кембридже, эта неудавшаяся экспедиция в мир интеллекта, попытка вырваться из глуши превратились в протухшее воспоминание, загнанное в дальний чулан памяти. О прошлом никто не вспоминал, а закон об анонимности оказался вполне надежной защитой от огласки. Мое имя не появилось ни в одной газете. Да и мама расстаралась в своем стремлении скрыть правду от окружающих. Она постоянно придумывала истории о том, что со мной приключилось. И каждый раз выдавала новый вариант, не имевший никакого отношения к истине.
— Бедный муж Мэри угодил в аварию. А виновник скрылся с места происшествия. Его так и не нашли.
Подобные россказни так шокировали любопытных, что они быстро затыкались со своими расспросами.
— Отца малышки убили в бою.
И никто не спрашивал, в каком таком бою, никто не желал признаваться, что он не в курсе о бушующей где-то войне.
— У Мэри агорафобия, вы не знали?
Разумеется, никто о моих фобиях и ведать не ведал.
— Он бросил ее ради другой женщины. Вместе с ребеночком.
И мой отсутствующий муж превращался в мерзкого подлеца.
— Она ухаживает за младенцем и больным мужем, бедняга сейчас в хосписе.
Эта история была придумана для владельца местной лавки и за несколько часов с потрясающими воображение подробностями распространилась по округе.
Но благодаря викарию и подругам, которыми мама окружила себя, точно стальным барьером, моя печальная судьба обросла более реалистичными деталями.
— Мэри влюбилась в мужчину, а он ее предал.
Какие уж тут расспросы. И мое поведение уже не выглядело странным, и я могла сколько угодно оплакивать свою незавидную долю, и наши соседки искренне сочувствовали мне и поддерживали, особенно мать двоих детей, которых звали Марри и Надин. Если бы не она, я бы вряд ли сумела родить.
— Дыши, как мы тренировались, — приказывала Шона.
Над стерильной марлевой маской блестели глаза. Шона примчалась в Нортмир, как только мама сообщила ей по телефону, что вот оно, началось.
Стянув маску, Шона показала, как следует дышать, тщательно соразмеряя каждый вдох со схваткой. Много часов подряд она обтирала мое лицо розовой водой и безропотно терпела, когда я впивалась ногтями в ее руку. Она не обижалась на оскорбления, не реагировала на ненавидящие вопли.
— Девочка! — объявила Шона, когда спустя почти сутки последняя схватка изрыгнула дочь на руки повитухи.
Младенца положили на мой опавший живот, но я была не в силах посмотреть на него. Смогу ли я когда-нибудь обнимать, целовать, любить ребенка, неразрывно связанного с той дикой ночью, ставшего распиской о разрыве моих отношений с Дэвидом?
Но это была девочка, невинная девочка. И она не будет похожа на отца, решила я. Если бы родился сын, я бы вряд ли смогла его принять. Минуты перетекали в часы, и родовые муки, точнее, муки последних девяти месяцев стихали с каждым криком моей несчастной девочки. Наконец я набралась смелости, села и заглянула в кроватку. Шона возилась поблизости, не желая уходить, пока материнский инстинкт не даст о себе знать.
— Ну же! Она красавица, — подбодрила Шона.
К тому времени она уже помыла меня, напоила чаем, перепеленала ребенка, поведала мне о каждой крошечной черточке, о каждом пальчике, о каждом волоске моей дочери. Жадный ротик девочки искал мою грудь. Я лежала, закрыв глаза, пока любопытство и инстинкт не победили гнев и горечь.
— Да, она красавица, — прошептала я.
Кожа моей дочери была такой бело-розовой, такой сияющей. Пальчики так упорно исследовали мягкую пеленку, в которую ее завернули, а ножки так бойко пинали одеяльце, что я не устояла.
— И правда, самый прекрасный ребенок в мире!
Услышав мой голос, дочь на миг замерла и тут же забарахталась с удвоенной энергией. И мига того хватило, чтобы мы стали единым целым. Мать и дочь, связанные навечно.
— Я назову ее Джулия, — сказала я и осторожно извлекла малютку из кроватки. — Ш-ш-ш, радость моя, тише, тише…
А потом, когда мы остались одни, я рассказала ей, кто ее отец, и пообещала, что он никогда не причинит ей вреда.
Джулия, Марри и Алекс врываются в кухню. Измученные, обессиленные, разочарованные и отчаявшиеся. Я вне себя от тревоги, но помочь ничем не могу. Что думает обо мне Джулия, глядя на то, как я сижу в бездействии?
— Мама, как ты? — с придыханием спрашивает Джулия. Я сразу понимаю, что она совсем обо мне позабыла. У меня сердце кровью обливается за нее.
Следом за ними появляется Эд. Теперь в кухне целая толпа. Бренна с Грэдином тоже спустились поглазеть, кто пришел.
— Мама, Эд хочет кое о чем тебя расспросить. И я тоже. Мы все, — нервно говорит Джулия.
Я опускаю веки и пытаюсь представить, что бы со мной сталось, если бы я потеряла ее в детстве. Никто не замечает, что руки у меня в пупырышках озноба. Если бы я потеряла дочь, все мои страдания были бы напрасны. Ее существование — плата за них.
— Миссис Маршалл, речь идет о вашей внучке. Я знаю, что вы нездоровы, но мы были бы очень благодарны вам за помощь.
Эд всегда держался со мной церемонно. Встречались мы несколько раз в году — на Пасху, дни рождения. Он берет стул.
— Как вы знаете, Флору до сих пор не нашли.
И в этот напряженный миг, когда все затаив дыхание ждут моих откровений, тишину в клочья разрывает крик Грэдина.
— Нееееет! Нет! Нет! — снова и снова вопит он, вдребезги разбивая уют и покой многих поколений, оставивших след в этой кухне.
Ураганом, о котором умолчали метеосводки, Грэдин проносится через помещение, опрокидывая все, что попадается на пути, он крушит, ломает, отшвыривает, нанося удары налево и направо. Минута — и руки его уже кровоточат, а лицо исцарапано. Деревянный стул вонзается в оконное стекло над раковиной, следом летит посуда со стола.
Марри и Эду потребовалось несколько минут, чтобы схватить и усмирить мальчика. Перепуганный Алекс прижимается ко мне.
— Господи, господи, господи… — стонет Джулия.
Под ногами хрустят осколки. Грэдин умудрился опрокинуть посудный шкаф, и кухня усеяна битым стеклом, обломками фаянса.
