— Я кофе сварил. В кофейнике.
Кофейник деталь значащая, поэтому Дункан его и упомянул. Обычно он не желал возиться с настоящим кофе и утверждал, что его вполне удовлетворяет растворимый. Кофейник выполнял функцию покаянного жеста.
— Вот спасибо-то.
— Ну ладно тебе…
— Какая мне разница, что за кофе ты пьешь.
— Если б я не переспал с другой женщиной, ты бы обрадовалась.
— Если б ты не переспал, то лакал бы свои растворимые помои.
Дункан промолчал, запив ее замечание глотком из своей кружки.
— Впрочем, что ж, этот, конечно, лучше.
Энни подумала, сколько еще всяческих мелких жестов, бытовых уступок предстояло бы Дункану для восстановления их отношений и продления их до конца жизни. Тысячу? И только после этого он мог бы приступить к работе над собой, которая она действительно ждала от него.
— Чего тебе здесь надо?
— Ну… Я ведь пока еще живу здесь, разве нет?
— Это ты мне скажи.
— Ты думаешь, можно так запросто решить, живешь ты с кем-то или не живешь? Это ведь куда более широкий вопрос.
— А ты хочешь здесь жить?
— Не знаю. Похоже, что я здорово запутался.
— Запутался, согласна. Только имей в виду, я за тебя бороться не собираюсь. Ты не из тех, за кого стоит бороться. Ты — путь наименьшего сопротивления, легкий выбор. Есть — ладно, нет — может быть, и к лучшему.
— Хорошо, пусть. Спасибо за откровенность.
Энни пожала плечами, и ее безразличный жест, наглядно демонстрирующий отношение к Дункану, доставил ей самой удовольствие.
— Ты хочешь сказать, что для меня есть обратный путь? Если бы я захотел?
— При такой формулировке вопроса — нет.
Совершенно ясно, что ночь с пятницы на субботу Дункан провел не в лучшей обстановке. Энни хотелось наброситься на него с расспросами, но, несмотря на злость, она сдержалась, полагая этот позыв нездоровым. Легко, однако, вообразить замешательство той, другой женщины при неожиданном появлении Дункана на пороге ее дома — если он направился к ней, конечно. Интуицией и дипломатическим талантом он никогда не блистал, шарм и лоск отсутствовали даже в первой фазе их знакомства. Плюс пятнадцать лет полнейшей стагнации… Та бедная женщина, разумеется, одинока, ибо вряд ли кто-то прибудет в Гулнесс откуда бы то ни было, не волоча за собой длинного хвоста жизненных неудач. Однако особу, способную принять этакого Дункана в дом в одиннадцать ночи с пятницы на субботу, следовало бы считать недееспособной даже под медицинским присмотром. Энни представила, как Дункан ерзает на диване в течение всей бессонной ночи.
— Так что мне теперь делать?
Риторический вопрос. Это он к Энни обращается за советом!
— Найти себе пристанище, желательно этим же утром. А там, как говорится, видно будет.
— А как же моя…
— Надо было заранее все обдумать.
— Значит, мне сейчас подняться наверх и…
— И сделать то, что должен. Я выйду часа на два.
Позже она гадала, чем бы он закончил вопрос. А как же — что? Если бы ее силком приволокли в букмекерскую контору и заставили поспорить, без чего Дункан и дня прожить не сможет, она поставила бы на коллекцию бутлегов Такера Кроу.
Пока Дункан собирал вещи, Энни отправилась в музей. Она сказала себе — буквально, негромко бормоча слова, — что надо разобрать почту, но даже Малкольм смог бы понять, если бы имел всю необходимую информацию, что интересует ее прежде всего, нет ли чего от Такера. Эта был ее «служебный роман» — с мужчиной с другого континента, которого она никогда не встречала и с которым вряд ли когда-либо встретится.
Музей в субботу открывался в два, с утра там никого не было, и первые минуты обещанного Дункану отсутствия она провела, бродя вокруг того, что несколько претенциозно называлось «постоянной экспозицией». Давно уже она не смотрела на те вещи, за показ которых они берут с людей входную плату, однако выставка ее ничем не поразила. Большинство музеев приморских местечек демонстрируют «купальные машины», своеобразные порождения викторианской эпохи, пляжные кабинки на колесах, позволявшие дамам входить в воду и возвращаться обратно, не подставляя себя взглядам любопытствующих. Далеко не каждый музей, однако, мог похвастаться балаганчиком Панча и Джуди, тоже девятнадцатого века, да еще и вместе с комплектом гротескных кукол.
Как и во всем остальном, в технологии купания Гулнесс намного отстал от всей Англии, потому «макальщики» и «купальщики» здесь находили работу еще долгое время после 1850-х, когда на остальных курортах мода на них прошла. Первые помогали погружаться дамам, а вторые джентльменам. Музей мог похвастаться снимками этих «тружеников моря», сделанными аж в конце позапрошлого столетия. Ее вдруг удивило, насколько хороша их коллекция фотоснимков. Она остановилась перед своей любимой фотографией, сделанной на рубеже XIX и XX веков во время конкурса замков из песка. Детей на снимке мало, лишь одна девочка на переднем плане в платье по колено и панаме, сделанной, скорее всего, из газеты. Такие соревнования притягивали тысячи зевак. Роз, конечно, сказала бы ей сейчас, что тот день наверняка стал событием всей жизни для какого-нибудь забойщика из угольной шахты — выходной летний день 1908 года, когда он оказался в первых рядах зрителей гулнесского конкурса строителей песчаных замков. Но внимание Энни всегда привлекала женщина в правой части снимка, коленопреклоненная создательница замка, завершающая песчаную колокольню. На ней что-то похожее на длинное пальто или рабочий халат; шляпа «кули» делает ее похожей на горемычную вьетнамскую крестьянку со снимка времен Вьетнамской войны. Покойница, ты давно покойница, подумала Энни, как думала каждый раз, когда смотрела на это фото. Хотела ли ты убивать свое время таким образом? Может, на самом деле ты хотела плюнуть на всех, скинуть свой балахон и почувствовать спиной солнце? Нам отведено здесь не так уж много времени, зачем гробить его на песчаные замки? Лично она тратит впустую последние два часа, потому что должна выждать, но после этого — ни мгновения из оставшегося ей времени на ветер. Ну, разве что она вновь сойдется с Дунканом, или всю жизнь проведет в этом жалком музейчике, или в очередной раз прилипнет к экрану в дождливый выходной, глазея на «ист-эндеров», или примется читать какую-нибудь дамскую макулатуру, на «Короля Лира» отнюдь не тянущую, или будет красить ногти на ногах, или тратить больше минуты на выбор блюда в ресторане, или… Нет, жизнь — безнадежное гиблое болото. Так уж она по-уродски устроена.
Не думал Дункан, что можно чувствовать себя гаже, чем в индийской забегаловке, когда он сначала исповедовался Энни, а потом смотрел в ее удаляющуюся спину. Однако сбор чемодана оказалась занятием еще более отвратительным. Правда, отсутствовал самый неприятный аспект покаянной беседы, неизбежность зрительного контакта с Энни. Долго он не забудет выражение обиды и злости в ее глазах. Не знай он ее так досконально, мог бы даже подумать, что в ее взгляде читаются ненависть и презрение. Но сейчас, засовывая свои пожитки в чемодан, он чувствовал себя физически больным. Здесь была его жизнь, и сколько бы своих вещей он с собой ни унес, жизнь его останется здесь. Предыдущую ночь он провел с Джиной, в ее постели. Насколько он смог понять, она не удивилась его возвращению. Более того, она даже сказала ему, что ждала его. Дункан попытался пролепетать, что он хотел бы пока что оставаться с нею на дружеской ноге и удовольствоваться на ночь диваном, но Джина в эти тонкости вникать не пожелала, возможно, потому, что он не ввел ее в курс дела, не сообщил о своем статусе бездомного и об обстоятельствах, к этому положению приведших.
