Я помотала головой. Нет, такой оборот беседы меня не устраивал. Я предпочитала что-нибудь вроде «А ты меня любишь?» — «Нет, сначала ты скажи — а ты меня любишь?» и так далее… Потому что подобные пересуды можно продолжать сколько угодно, не достигая при этом никакого результата. Причем никто так и не скажет ничего существенного на этот счет.
В эту ночь мы занимались любовью (какое пошлое выражение — лучше так: у нас были супружеские отношения, и мы охотно исполняли супружеский долг, каждый со своей стороны). Впервые за долгие годы мы провели эту ночь как два влюбленных и сошлись на том, что тепло, даже если оно сосредоточено в области гениталий, а не души — все же благо. И в этом можно отыскать отраду.
— Так все-таки — как ты относишься к нашему браку? — спросила я его уже в полудреме. Было самое время для подобного вопроса: голова моя покоилась у него на груди, и задала я его потому, что действительно хотела это знать, а не потому, что уходила от какого-нибудь встречного вопроса.
— Ты в самом деле хочешь поговорить сейчас на эту тему?
— Это что, займет так много времени?
— Да чего уж там. Ладно. Вопрос, как говорится, в лоб, и от него не уйти. Просто даже не приходит в голову, на что еще можно перевести разговор. По-моему, супружество — это нечто вроде собаки.
— Такое… теплое и мохнатое?
— Нет, я говорю про тех собак, что изображаются на плакатах Королевского общества защиты животных.
— Тощее, облезлое создание, со следами затушенных сигаретных окурков?
— Вот именно.
Мне хотелось вывести его на полушутливый тон, но он не пошел мне навстречу.
— Вот именно это и есть мое представление о женитьбе.
— И что с этим созданием делать дальше? Наказывать хозяев?
— Нет, нет. Я совсем не то имел в виду. Просто оно взывает с плаката — и нужно что-то делать. Его нельзя оставлять в таком плачевном состоянии. Вот что я имею в виду.
— Значит, просто вылечить и потом отпустить на свободу. Восвояси.
— Да нет. Тут совсем другое. Ведь если оно здорово…
— Да ладно. Не обращай внимания. Просто пошутила.
— Кажется, я перестал замечать твой юмор, не так ли?
— Ничего страшного, я привыкла.
— Прости.
Забавно, однако из всех извинений за последнее время именно это пришлось мне особенно по душе.
Брайена определили в реабилитационный центр,
[67]
который он всей душой возненавидел. Ему не нравился распорядок дня, не нравились соседи, не нравилась обслуга:
— Там полно стариков. И еще эти звонки каждые пять минут. Постоянно кто-нибудь падает. Они все время только и делают, что падают. Значит, и я тоже упаду. Потому что там все падают, понимаете?
Я успокаиваю его — да, мы все падаем когда-нибудь, каждый в свое время.
— Да, и вы тоже упадете, хоть и доктор. Хоть и учились в колледже, и все такое.
Я сказала, что да, училась, и все такое, и даже семь лет дополнительного образования не спасут, не помогут устоять на ногах в надлежащий момент. Таким образом я подтвердила его подозрения, что возраст, а не образование помогают выстоять человеку на ногах, что бы там ни говорили. Но из моих слов он сделал свой вывод. А именно — что для него не лучшее место в реабилитационном центре среди падающих.
— Вот видите, сами соглашаетесь.
— Зато вас там кормят.
— С едой все в порядке. Еду разносят. Еда на колесиках. Они знают, какая еда горячая, какая холодная.
— Вот и хорошо.
Мы замерли в молчании. Между нами повисла пауза. Вообще-то, у меня в вестибюле скопилась очередь в полтора десятка пациентов, дожидающихся приема, но мы вели себя так, будто сидели на остановке в ожидании автобуса и делать нам было совершенно нечего — просто надо было как-то убить время. Брайен посмотрел в потолок и начал насвистывать.
— Что-нибудь еще?
Это «еще» я использовала в качестве комплимента. Я как бы давала понять Брайену, что его визит ко мне сам по себе уже необыкновенно отраден и он вовсе не тратит мое время впустую.
— Да нет. Ничего. — Он продолжил досвистывать мелодию.
— Ну вот и хорошо. Было очень приятно увидеться с вами еще раз. Рада слышать, что вы пошли на поправку.
Я встала и подчеркнуто улыбнулась.
— А как же обед? — спросил Брайен тоном посетителя ресторана, который давно сделал заказ и случайно заметил в зале своего официанта. — Вы же сказали, будет обед.
— Да, но… я сейчас на работе. — Дело было в одиннадцать утра. — Я имела в виду приглашение на ужин. Это вечером, попозже.
— Я подожду, — охотно согласился Брайен. — Спешить мне совершенно некуда.
— Брайен, но вы не можете ждать здесь.
— Почему?
— Люди не захотят раздеваться для осмотра в вашем присутствии.
— Ах да. Я как-то не подумал. Я не хочу смотреть на голых. Они же такие толстые и противные, не правда ли? Мне это не нравится. Я лучше подожду за дверью.
— Брайен, я заканчиваю работу не раньше чем в шесть вечера.
— Тогда порядок!
Он так и прождал меня до семи в вестибюле, после чего мы вместе отправились ко мне домой.
Я заранее позвонила Дэвиду, так что, когда мы с Брайеном появились на пороге, нас уже ждала курица в духовке и тушеные овощи на плите, стол сервирован, и на нем даже стояла ваза с цветами. Все мои домочадцы были прекрасно осведомлены, кто такой Безумный Брайен, — им ли было не знать имя моего Пациента Номер Один. Я заранее предупредила Дэвида, что если кто-нибудь прибавит к имени Брайена в его присутствии первый эпитет, то этот человек — он или она — не будет обедать за семейным столом как минимум пару лет, включая Рождество и дни рождения.
Брайен снял пальто, уселся и, пока я готовила соус, стал смотреть вместе с детьми «Сабрину — маленькую ведьму».
— А что это там? — спросил он, показывая на телевизор.
— Это «Сабрина — маленькая ведьма», — буркнул под нос Том.
— Что вы говорите?
Том нервно посмотрел на меня.
— Так называется сериал, — пояснила я.
— А, понятно. Значит, как, говорите, называется?
— «Сабрина — маленькая ведьма», — повторил Том как можно громче и разборчивей, думая, вероятно, что перед ним глухой.
Брайен засмеялся. Делал он это долго и громко.
— Вы что, никогда не слышали о таком сериале? — спросила я.
