Вскоре он возбудился и принялся содомировать Клервиль,
теперь уже целуя мои ягодицы; в следующую минуту он овладел мною и стал лобзать
обольстительный зад моей подруги.
— А теперь за дело, — произнес министр,
поднимаясь, — любое промедление будет стоить мне оргазма: я не могу
устоять перед такими задницами.
— Послушайте, Сен-Фон, — сказала Клервиль, —
у меня к вам две убедительные просьбы. Всем известны ваши способности к
жестокости, и я прошу вас использовать их в полной мере, дорогой; это мое
первое желание. Второе заключается в том, чтобы вы дали Мне возможность
употребить мои способности в этой области: доверьте мне истязать этих молодых
людей. Моя главная слабость — пытать мужчин; вы получаете удовольствие, мучая
представительниц моего пола, а я обожаю приносить страдания вашим собратьям, и
мне кажется, терзая этих прелестных мальчиков, я получу не меньшее наслаждение,
а быть может и большее, нежели вы, когда будете медленно убивать их любовниц.
— Вы настоящее чудовище, Клервиль.
— Я знаю, дорогой мой, и меня удручает лишь тот факт,
что вы превосходите меня в злодействе.
Сен-Фон объявил о своем желании хорошенько разглядеть
каждого из четверых обреченных по очереди, и одна из его престарелых помощниц
подвела к нему Дормона, влюбленного в фаустину.
— Милый юноша, — начала Клервиль, — ты стоишь
перед своим повелителем и господином, поэтому должен проявить максимальную
покорность и предельное чистосердечие в своих ответах; твоя жизнь находится в
руках его светлости.
— Увы, — отвечал несчастный, — клянусь, мне
нечего сказать, сударыня. Я не имею ни малейшего понятия, чем заслужил арест, и
не понимаю, тючему судьба столь жестока ко мне.
— Разве ты не собирался жениться на Фаустине?
— Я желал для себя только одного счастья: сделать ее
своей женой.
— Так ты ничего не знал о той ужасной истории, в
которую попала ее семья?
— Клянусь, сударыня, мне ничего об этом не известно, но
я знал ее семью как приличную и порядочную, да разве может существовать порок в
доме, где родилась Фаустина?
— Глядите-ка, — рассмеялась я, — он
рассуждает как герой сентиментальных романов.
— Я всегда превыше всего ценил добродетель, сударыня.
— Юношеский задор, — продолжала Клервиль, —
приводил к гибели немалое число таких молодых людей как ты. Впрочем, нас
интересует не это: цель нашей беседы — сообщить тебе, что Фаустина находится
сейчас здесь, в этом доме. Министр благоволит к ней и надеется, что ты уступишь
ему свои права, за это она будет прощена, а вместе с ней и ты.
— Я не нуждаюсь в прощении, потому что не сделал ничего
дурного, — таков был ответ юноши. — Однако хочу вам сказать, что даже
перед лицом тысячи смертельных опасностей, я не стал бы спасать свою жизнь
ценой такой гадости, само упоминание которой я считаю оскорблением.
— Пусть будет так. А теперь зад, сударыня, подайте мне
его зад! — вскричал министр, приходя в крайнее возбуждение. —
Совершенно очевидно, что мы не найдем общего языка с этим упрямым ослом, если
только не прибегнем к насилию.
При этих словах Клервиль и обе ведьмы навалились на юношу, в
мгновение ока связали его и раздели донага. Затем его подвели к Сен-Фону,
который добрых пятнадцать минут сосредоточенно осматривал и ощупывал мужской
зад, прекраснее которого трудно было найти на свете, а, как вам известно,
мужчины — большие знатоки в таких тонких областях анатомии и частенько
превосходят в этом нас, женщин.
Дормон оглядел присутствующих отчаянным взглядом и понял,
какого сорта оскорбления его ожидают.
— Ах, меня обманули! Я оказался среди злодеев.
— Твоя догадка, сударь, совершенно верна, —
заметила Клервиль язвительно, — и скоро ты в этом убедишься.
После некоторых предварительных и весьма мерзких упражнений
мне было велено привести Фаустину. Красота, изящество, девственная нежность —
все это ласкало взор, и всем этим она обладала в редкой мере, а когда она
увидела, что происходит в комнате, ее оскорбленное целомудрие расцвело новыми
красками. Не спуская глаз со своего возлюбленного, которого с обеих сторон
усердно обхаживали Клервиль и Сен-Фон, девушка едва сдерживалась, чтобы не
упасть в обморок.
— Не волнуйся, мой ангел, — сказала я, взявши ее
за руку, — и будь как дома; мы здесь трахаемся, мы купаемся в грязи,
непотребной мерзости и прочих наслаждениях, голубка моя; сейчас ты, по нашему
примеру, оголишь свою божественную попку, и поверь мне, это будет совсем не
противно.
— Но… но что здесь происходит? О, Боже милосердный, где
я? И кто вы такие?
— Твой хозяин — его светлость, министр, твой дядя и
друг. От него зависит решение твоего дела. А дело это не простое, совсем не
простое; однако будь терпелива, будь послушна, и все обойдется.
— А ты, — произнесла она прерывающимся голосом,
глядя на Дормона, — как ты мог..?
— Меня привели сюда силой, так же, как и тебя… — И он
потупил взор. Потом поднял голову и продолжал: — Сегодня — день нашего
бесчестья, но придет другой, и мы будем отомщены.
— Довольно молоть чепуху из комической оперы,
юноша, — прервал его министр и с силой ударил ногой в обнаженные
чресла, — лучше употреби свое изящное красноречие на то, чтобы убедить эту
девку покориться моим капризам, а потребую я не так уж мало. Ей предстоят
нелегкие испытания.
Из прекрасных глаз Фаустины полились слезы, и она
разрыдалась; жестокосердный Сен-Фон, взяв в руку свой член, приблизился к ней.
— Черт меня побери! — заорал он. — Она
плачет? Как я люблю, когда женщины плачут, а они всегда делают это в моем
присутствии. Плачь, плачь, моя прелесть, выплачь все свои глаза, и пусть слезы
твои оросят мой член. Впрочем, оставь немного в себе: скоро у тебя будет
серьезная причина проливать их.
Однако я воздержусь и не стану рассказывать, насколько
далеко зашла в тот час безграничная жестокость человека, который, кажется,
ничего так сильно не любил на свете, как осквернять невинность и топтать
красоту, когда они находятся в безысходном положении. Слабый проблеск надежды,
мелькнувший было в залитых слезами глазах девушки, тотчас обратился в
глубочайшее горе, и Сен-Фон своим членом вытер новый поток слез.
Как я уже говорила, главная страсть Клервиль заключалась не
в том, чтобы мучить женщин — на мужчинах предпочитала она изливать всю свою
жестокость, которой не обделила ее Природа. Правда, она могла обходиться без
зверств, но вот отказать себе в удовольствии наблюдать, как зверствуют другие,
было выше ее сил, и теперь, стоя возле Дормона и продолжая возбуждать его, она
с извращенным любопытством смотрела на мучения бедной Фаустины и время от
времени подсказывала новые способы.
