Остались Фелисити и ее юный красавчик.
— Вот дьявольщина, — проворчал Сен-Фон, — та
стерва сильно разочаровала меня, а уж эту мы помучаем как полагается, и
поскольку в первый раз за смертью своего любовника наблюдала девица, теперь мы
сделаем наоборот: теперь мальчик будет любоваться мучениями своей возлюбленной.
Он увел девушку на ритуальную приватную беседу и через
полчаса вернул ее обратно в полубесчувственном состоянии. Ее приговорили к
сажанию на кол, сам Сен-Фон воткнул заостренный конец толстого гибкого прута в
ее анус, покрутил его, и конец вышел у нее через рот; другой конец вставили в
отверстие в полу, и Фелисити оставалась в таком положении до конца дня.
— Друзья мои, — заявила Клервиль, — не будете
ли вы так добры позволить мне самой выбрать пытку для нашей последней жертвы?
Мнение мое остается неизменным с того самого момента, как я в первый раз
увидела: этот молодец похож на Иисуса Христа, и мне бы хотелось поступить с ним
соответствующим образом.
Мы встретили ее слова дружным одобрительным смехом и за
непринужденным разговором быстро сделали все приготовления, не упустив ни одной
детали. Одна из ведьм встала на четвереньки, другая взобралась на ее крестец, и
мы воспроизвели историю страстей отпрыска Марии; я прочитала вслух стих из
нужной главы. Когда юношу вытащили из адской машины, вид у него был изрядно
потрепанный, то есть вполне подходящий для спектакля, и жертвой занялись
Клервиль, Сен-Фон и оставшаяся свободной фурия; его распяли на кресте и
подвергли точно таким же мучениям, какие претерпел тот нахал из Галилеи в руках
мудрых древних римлян: ему проткнули бок, короновали терниями, сунули в рот смоченную
уксусом губку. В конце концов заметив, что Дельнос не очень-то спешит умирать,
мы внесли кое-какие новшества в классическую пытку: сняли Дельноса с креста,
перевернули, прибили заново и принялись за заднюю часть — прокололи ягодицы,
прижгли их раскаленным железом, потом разорвали в клочья; к тому времени, как
испустить дух, Дельнос успел сойти с ума. В этот момент Клервиль и Сен-Фон,
которых я ласкала обеими руками, извергли из себя неимоверное количество
спермы, и на этом закончились безумства, длившиеся двенадцать часов. Их сменили
застольные радости.
За ужином Клервиль, сгорая от любопытства и желания выведать
тайну Сен-Фона, накачала его вином, осыпала жаркими ласками и ласкала до тех
пор, пока у него не закружилась голова. Тогда она задала свой вопрос:
Что вы делаете со своими жертвами перед тем, как убить их?
— Я объявляю им смертный приговор.
— Но это же не все. Вы о чем-то умалчиваете, мы в этом
уверены.
— Абсолютно ни о чем.
— И все-таки есть еще что-то. Мы же знаем, что есть.
— Возможно. Но это одна из моих слабостей. Зачем вам ее
знать?
— Неужели у вас есть от нас секреты? —
проникновенно спросила я.
— В принципе это никакой не секрет, — ответил он.
— Однако вы скрываете его от нас. Ну, пожалуйста,
расскажите, в чем тут дело.
— Зачем вам это?
— Просто так, чтобы удовлетворить свое любопытство,
ведь мы самые лучшие ваши друзья на свете.
— Вы жестокие женщины, — вздохнул он. —
Неужели вам не понятно, что таким признанием я обнаружу свою слабость, свою
поистине непростительную слабость?
— Ну, с нами вы можете себе это позволить.
Мы удвоили старания, рассыпаясь в комплиментах и мольбах, и
наши ласки возымели действие: министр махнул рукой и обратился к нам со
следующими словами:
— Жестокой и долгой была моя борьба с постыдным игом религии,
мои дорогие, и должен признаться, я до сих пор остаюсь ее пленником, поскольку
верю в загробную жизнь. Если это правда, сказал я сам себе, что в том, другом
мире нас ожидают наказания или награды, тогда жертвы моей порочности будут
торжествовать и познают там блаженство. Мысль эта мучала меня настоящей пыткой.
Когда я уничтожал какое-нибудь существо — будь то из тщеславия или
похоти, — у меня возникало острое желание продлить его страдания
далеко-далеко за пределы бесконечного времени; таково было мое желание, и это
продолжалось очень долго, но однажды я рассказал об этом одному известному
распутнику, к которому был очень привязан в свое время, и чьи вкусы были сродни
моим. Это был человек необъятных познаний, особенно многого он достиг в алхимии
и астрологии; он уверил меня, что я не ошибся в своих предположениях, что людям
действительно предстоят наказания и воздаяния и что для того, чтобы преградить
человеку путь к небесным радостям, необходимо заставить его подписать договор,
написанный кровью его сердца, согласно которому он отдает свою душу дьяволу,
после этого надо вставить эту бумагу в его задний проход и забить ее поглубже
посредством своего члена, а совершая содомию, надо причинить ему как можно
более сильную боль. Соблюдай эти меры предосторожности, заверил мой друг, и
никто не сможет помешать тебе попасть в рай. Агония жертвы, по сути своей
являющаяся продолжением тех мук, которые человек испытал во время подписания
договора, будет длиться бесконечно долго, а ты продлишь свое несказанное наслаждение
за грань вечности, если только вечность существует.
— И это все, что вы делаете с жертвами?
— Не спешите и не судите меня строго, Клервиль. Вы
страстно хотели знать правду и заставили меня обнаружить свою слабость. Право,
мне нечем здесь гордиться.
— Действительно, нечем. Я просто поражена, Сен-Фон! Я
считала вас философом. У вас же есть голова на плечах, не так ли? Тогда как же
вы могли поверить в эту абсурдную нелепость насчет бессмертия души? Эту
отвратительную выдумку обыкновенно принимают за истину до того, как начинают
верить в вознаграждение и наказание в загробной жизни, или я не права?
— Что касается до вашего намерения, оно делает вам
честь, и я восхищена им, — продолжала Клервиль. — Это согласуется и с
моими вкусами: сделать вечными страдания человека, которого вы обрекаете на
смерть — такое желание весьма похвально. Но оправдывать его такой чепухой,
такой глупой фантазией — это уж, простите, совершенный вздор, Сен-Фон.
— Неужели вы не понимаете, Клервиль, что моя дивная
мечта испарится, если только не будет основана на подобных взглядах?
— Я очень хорошо все понимаю, мой добрый друг; я
понимаю, что если вы хотите построить свой прекрасный замок надежд на сказочных
историях, надо сразу отказаться от этой мысли, ибо может наступить день, когда
пагубная вера в сказки одолеет вас и перевесит удовольствия, которые вы от
этого получите. Так не лучше ли довольствоваться злом, которое вы совершаете в
этом мире и забыть свои глупые намерения продлить его на вечные времена?
— Загробной жизни нет, Сен-Фон, — вмешалась я,
припомнив по этому случаю все, что слышала об этом еще в раннем
возрасте, — и единственный авторитет, поддерживающий эту иллюзию, —
это воображение людей, которые, мечтая об этом и цепляясь за такую вероятность,
просто-напросто высказывают свое желание обрести в далеком будущем более
надежное и чистое счастье, нежели то, что отпущено им на земле. Разве это не
прискорбный вздор — вначале придумать себе Бога, затем поверить, что Бог этот
приготовил нескончаемые муки для большинства сынов человеческих? Вот так,
сделав смертных несчастливыми в этом мире, религия подсовывает им в качестве
утешения сверхъестественное божество, плод человеческой доверчивости или
отъявленного жульничества, божество, которое способно сделать их еще несчастнее
в мире следующем. Я прекрасно знакома с этими уловками: мол, справедливый гнев
Бога ужасен, но Бог может быть милосерден, правда, это такое милосердие,
которое оставляет место для потрясающей жестокости, то есть далекое от
совершенства, к тому же ненадежное; будучи вначале бесконечно добрым, через
некоторое время он становится бесконечно злым, и это вы называете высшей
мудростью? Бог, обуреваемый мстительностью и яростью, — неужели это то
существо, в котором можно признать хоть каплю снисходительности или добросердия?
Если судить по доводам теологов, придется заключить, что Бог создал большинство
людей только с намерением заполнить ими ад. Разве не было бы честнее,
добродетельнее, умнее и просто порядочнее сотворить камни и растения и на этом
остановиться вместо того, чтобы создавать людей, чье поведение навлекает на их
бедные головы нескончаемые несчастья? Бог же был так коварен, так злобен, что
сотворил одинокого человека и бросил его на погибель, предоставив самому себе;
такого Бога глупо считать образцом совершенства, если в чем он и совершенен,
так в том лишь, что представляет собой высшую степень неразумия,
несправедливости, хитрости и неслыханной жестокости. Вместо того, чтобы
придумать совершенного Бога, теологи создали самую отвратительную химеру, а когда
вложили в голову своего создания идею о вечных наказаниях, они лишь добавили
последний штрих к делу рук своих, которое с самого начала было
мерзопакостнейшим. Жестокость, которая доставляет нам удовольствие, имеет по
крайней мере свою цель и, следовательно, свое оправдание, она доступна здравому
смыслу, мы понимаем ее, но каким мотивом руководствуется Бог, подвергая
мучениям жертв своего нелепого гнева? Может быть, у него есть опасные
соперники? Или кто-то ему угрожает? Да нет, те, кого он отправляет в адский
костер, не были способны оспаривать его могущество или нарушить его
спокойствие. Позвольте добавить, что пытки на том свете не оказывают никакого
действия на живого человека, который не может ничего знать о них, они не
убеждают проклятого грешника, так как он не имеет никакого представления об
аде, следовательно, Бог осуществляет свое извечное мщение с единственной целью
— наслаждаться им и, используя несовершенство своих творений, извлечь как можно
больше удовольствий из их беспомощности. Вот так ваш гнусный Бог, еще более
жестокий, нежели любой из смертных, и не имеющий никаких причин, которые может
иметь человек, показывает себя отъявленным предателем, мошенником и
беспримерным негодяем.
