Я приготовилась к тому, что он начнет содомировать меня, но
не произошло ничего подобного. Этот странный юноша ограничился тем, что начал
выщипывать волоски из моей промежности и облизывать их; на мои негодующие
протесты он отвечал, что я еще дешево заплатила за его услугу. Через четверть
часа такой неприятной и весьма болезненной процедуры он ушел из туалета, хотя
так и не испытал оргазма. Вскоре я узнала, что все, сказанное им о
сестрах-близнецах, было чистейшей воды выдумкой, что клевета возбуждает его
сильнее всего и что таким образом он делает женщин чем-то себе обязанными и,
пользуясь этим, подвергает их такому обращению.
Когда я возвратилась в залу, там звучала приятная музыка;
объявили ужин, и я вместе со всеми вошла в роскошный обеденный зал. Он был
украшен таким образом, что обедающие чувствовали себя как в лесу; среди
деревьев были устроены полянки, и на каждой был накрыт стол на двенадцать
персон. С деревьев свисали гирлянды нежных ароматных цветов, а тысячи свечей,
расставленных с не меньшим искусством, чем в зале для ассамблей, создавали
мягкое неназойливое освещение; каждый стол обслуживали две девушки-служанки и
делали свое дело быстро, изящно и без суеты. На ужине присутствовали не более
двухсот человек — все остальные находились в сералях. Стол можно было выбирать
по своему желанию и в кругу близких по духу людей наслаждаться негромкой
камерной музыкой, которая вдохновляла присутствующих на невоздержанность Комуса
[93]
и на всевозможные бесчинства Киприды.
Вернувшаяся из сераля Клервиль села рядом со мной; ее
возбуждение красноречиво свидетельствовало о недавних излишествах:
металлический блеск в прекрасных глазах, пунцовые щеки, растрепанные волосы,
ниспадающие на грудь и спину, грубые непристойные речи — весь ее облик и ее
поведение носили на себе следы нерастраченного еще вдохновения и делали ее во
сто крат обольстительнее; я наклонилась к ней, и мы поцеловались.
— Мерзавка, — улыбнулась я, — в каком океане
ужасов ты искупалась?
— Не завидуй, — отвечала блудница, — в
следующий раз я своей собственной рукой брошу тебя в этот океан и поверь, это
будет очень скоро.
За нашим столом сидели: две сестрицы, с которыми я
наслаждалась в туалетной комнате, две сорокалетние дамы с необыкновенно умными
и одухотворенными лицами, еще две исключительно привлекательные девушки
двадцати и двадцати пяти лет, а также шестеро мужчин.
Благодаря продуманному расположению полянок из-за каждого
стола хорошо были видны все остальные. В зале витал явственный дух цинизма,
который заключался в том, что любой поступок, продиктованный похотью, не мог
оставаться незамеченным.
Я стала свидетельницей необычного зрелища, зрелища
невероятной похоти, рожденной в поистине порочном и извращенном мозгу. А я-то,
наивная, думала; что с головой окунулась в либертинаж, что мне больше нечему
учиться! Я поняла в тот вечер, что в глазах этого блистательного общества я
была всего лишь неоперившимся птенцом. Ах, друзья мои, какие мерзости, какие
ужасы, какие жуткие эпизоды я увидела здесь! Некоторые обедающие то и дело
вставали из-за стола и удалялись в отхожее место — о, простите! — в
туалетную комнату, где исполнялись любые их желания, которые были законом для
челядинцев. Кроме того, я заметила, что присутствующие каким-то естественным
образом разделились на господ и рабов, причем последние, зная, что в скором
времени их роли поменяются, с готовностью исполняли все приказы первых.
Сидя на своем троне, точно таком ж, как в общей зале,
президентша внимательно следила за порядком. Разговоры велись негромким
голосом, словно в храме Венеры, чья статуя, кстати, стояла в беседке, увитой
миртом и розами; казалось, будто собравшиеся здесь идолопоклонники не смеют
нарушить торжественную службу грубыми выкриками, неуместными в этой изысканной
обстановке.
Вслед за яствами появились легкие тончайшие вина и сытные
мясные блюда, еще более обильные, чем те, что подавались во время самой
трапезы. Наступил момент, когда все члены Братства слились в одну грандиозную
группу; ни один человек не оставался пассивным зрителем, и из этой шевелящейся
массы слышались лишь сладострастные вздохи и стоны, изредка прерываемые
пронзительными вскриками, которые венчали оргазм. И вновь я оказалась объектом
натиска, еще более бурного, чем прежде; через мои руки прошли многочисленные
представители обоего пола, ни один кусочек моего тела не остался
неоскверненным; я вышла из этой свалки с изрядно потрепанными ягодицами,
утешаясь тем, что и сама потрепала немалое их количество. Солнце клонилось к
закату, когда я ушла домой, измученная и выжатая, как губка, всем, что со мной
происходило, и проспала больше суток беспробудным сном.
Месячный испытательный срок показался мне вечностью, но вот,
наконец, он остался позади, и я получила вожделенное право войти в сераль. Моей
проводницей, разумеется, стала Клервиль, сгоравшая от желания показать мне то,
о чем я мечтала весь этот месяц.
Мне кажется, я не видела ничего более восхитительного, чем
эти серали, а поскольку помещения с мальчиками и помещения с девочками как две
капли воды походили друг на друга, я ограничусь описанием только одного из них.
Каждый из сералей, расположенных в противоположных концах
здания, состоял из четырех комнат, соседствующих со спальнями персонала и
камерами для пыток; большие комнаты предназначались для тех, кто предпочитал
развлекаться в обществе, а отдельные камеры — для любителей уединенных утех; в
спальнях размещались обитатели сераля. Обстановка была выдержана в безупречном
вкусе, особой элегантностью отличались камеры, напоминавшие уютные домашние
церкви, посвященные распутству, где имелись все необходимые орудия и
инструменты, чтобы вдохновлять идолопоклонников. За порядком надзирали четыре
дуэньи, они забирали у посетителей билеты, интересовались их желаниями и
подбирали нужный персонал; кроме них к нашим услугам всегда были хирург,
акушерка, два кнутобоя, палач и тюремщик, все они отличались меланхолическим
выражением лица.
— Если ты думаешь, — заметила мне Клервиль, —
что эти служители наняты случайным образом из соответствующей среды, ты
ошибаешься: они — такие же либертены, как и мы, только не столь богатые, они не
имеют возможности заплатить вступительный взнос и исполняют свои функции без
жалованья, ради собственного удовольствия. Некоторые получают стипендии, другие
довольствуются тем, что им предоставляют кое-какие привилегии.
Во время службы все эти люди были одеты в устрашающие
костюмы: тюремщик был перепоясан ремнями, на которых болтались связки тяжелых
ключей, кнутобой, носил на себе целый арсенал хлыстов и многохвостых плеток, а
на боку палача, смуглого мрачного субъекта с закатанными рукавами и страшными
усами, висели сабля и стилет. Увидев Клервиль, палач поднялся со своего стула и
приветствовал мою подругу почтительным поцелуем.
— Я вам понадоблюсь сегодня, досточтимая содомитка?
