— Ваш совет, Клервиль, — сказала я, —
великолепен, сомнений нет, однако вряд ли он мне необходим. У меня уже есть
опыт в области порока, и душа моя не требует подкрепления. Я иду той же
дорогой, что и вы. Поэтому обещаю, что вы не увидите во мне замешательства или
колебания в любом деле, которое принесет мне материальную выгоду или
удовольствие.
— Милая моя, — нежно произнесла Клервиль,
привлекая меня к себе, — я тебя умоляю: никогда не сворачивай с этого пути
и не служи другим богам.
Как-то раз, после этого разговора, Клервиль заехала ко мне и
предложила нечто неслыханное. Я забыла сказать, что в это время начинался
Великий Пост.
— Ты не желаешь совершить религиозный обряд?
— Вы с ума сошли!
— Нисколько. У меня недавно появилась совершенно
потрясающая идея, и мне нужна твоя помощь. В кармелитском монастыре есть один
тридцатипятилетний монах-послушник, на мой взгляд это не просто великолепный
мужчина, а само средоточие всех мужских достоинств; я присматриваюсь к нему уже
полгода и твердо решила, что он должен удовлетворить меня, поэтому мы сделаем
так: пойдем к нему на исповедь, расскажем ему что-нибудь непристойное, он
возбудится, и я абсолютно уверена, что большего не потребуется, потом затащим
его в укромное местечко, лучше всего в его келью, и выжмем из него все соки. Но
это еще не все: после этого отправимся на причастие, украдем облатки, принесем
их домой и найдем другое, совсем нехристианское, применение этим отвратительным
символам.
Я пришла в восторг, но осмелилась заметить, что из двух этих
предложений первое вдохновляет меня больше.
— С тех пор, как я перестала верить в Бога, —
пояснила я, — профанация, которую вы предлагаете, кажется мне чистейшим и
в высшей степени бесполезным ребячеством.
— Верно, это ребячество, — ответила она, — я
и не отрицаю этого. Однако оно воспламеняет мое воображение, кроме того, такие
поступки надежнее всего оберегают от возврата к предрассудкам, потому что
нельзя всерьез принимать вещи, с которыми обращаются подобным образом. Стоит ли
добавлять к этому, что я все еще сомневаюсь в твоей непреклонности?
— Ах, Клервиль, выбросьте из головы все свои
сомнения! — возмущенно заговорила я. — Вы ошибаетесь, дорогая, и быть
может, мой атеизм укоренился еще глубже, чем ваш. Во всяком случае он не
покоится на таких глупостях, какие вы предлагаете. Да, я присоединюсь к вам,
потому что эта затея вам нравится, однако для меня это будет просто мимолетным
развлечением, но ни в коем случае не послужит укреплению моего духа.
— Если хочешь, Жюльетта, — кротко сказала
Клервиль, — мы сделаем это ради одного лишь развлечения.
— Соблазнить монаха через посредство исповеди —
прекрасный и достойный поступок, однако, согласитесь, звездочка вы моя путеводная,
что осквернить круглый кусочек теста, который по чистой случайности сделался
святыней для идиотов, — это то же самое, что разорвать или сжечь клочок
бумажки.
— Согласна с тобой, но твой клочок бумажки не является
священным атрибутом, между тем как половина Европы придает исключительное
значение облатке, которую они с трепетом называют телом христовым, и распятию,
вот почему я обожаю профанировать их: я оскорбляю тем самым общественное
мнение, которое немало меня забавляет, я плюю на предрассудки, которыми меня
пичкали в детстве и отрочестве, я изгоняю их из своего сердца, и это меня
возбуждает в конце концов.
— Тогда идемте, — сказала я, поднимаясь.
Наши простые безыскусные туалеты как нельзя лучше
соответствовали нашему намерению; брат Клод, несомненно, принял нас за
образцовых добропорядочных прихожанок и немедленно занял свое место в
исповедальне.
Первой открыла огонь Клервиль. Когда настала моя очередь, я
поняла по напряженному молчанию бедного монаха, что моя подруга ринулась в
атаку с открытым забралом и что следует изменить тактику.
— О, отец мой, — проворковала я, — снизойдете
ли вы выслушать ужасные вещи, в которых я хочу исповедаться.
— Мужайтесь, дитя мое, — запинаясь, пробормотал
Клод, — ибо велика доброта и милость Господа, и Он поймет вас. Так в чем
вы хотите признаться?
— В тяжких прегрешениях, отец мой, в грехах, на которые
каждодневно толкает меня мое невероятное распутство; хотя лета мои невелики, я
нарушила все заповеди, а главное, я перестала, — да, да, перестала! —
молиться, и душа моя не принимает Бога. Помолитесь же за меня, потому что я в
полном отчаянии! А мои отвратительные поступки… Вы содрогнетесь, когда о них
услышите, и я право не решаюсь…
— Вы замужем?
— Да, святой отец, но не проходит и дня, чтобы я не
обманывала своего супруга самым отвратительным образом.
— Выходит, у вас есть любовник или, может быть, виной
тому общество, в котором вы живете?
— Меня постоянно терзает непонятная, неукротимая
страсть к мужчинам, да и к женщинам также. Страсть ко всему развратному…
— Может быть, все дело в вашем темпераменте? Возможно,
он слишком несдержан…
— Не то слово, отец мой! Он у меня ненасытен. Он все
глубже и глубже увлекает меня в пучину порока, и я боюсь, что не выдержу
больше, и никакая религия мне не поможет. Но смею ли я признаться, что прямо
сейчас, в этот самый момент, я испытываю удовольствие от нашей тайной беседы, у
меня уже начинаются судороги… Я знаю, что нет мне прощения, но ведь я пришла
сюда в поисках Бога, и кого же вижу в этом святом месте? Обольстительного мужчину
в рясе, но, увы, не Спасителя. Бедняга дрожащим голосом прервал мои излияния:
— Дочь моя, меня безмерно огорчает ваше состояние и
только великое покаяние и великое искупление…
— Ах, я готова вынести все, что угодно, лишь бы снова
увидеть вас! Ну почему служители Бога бывают столь очаровательны, почему они
отвлекают нас от того единственного, ради чего мы приходим сюда? Знайте же,
святой отец, что наша беседа не наполнила мою душу покоем, напротив… Слова ваши
встревожили мне не совесть, а сердце: я пришла искать мира и успокоения, но
обрела только вожделение… Можем ли мы встретиться в другом месте? Меня пугает
этот мрачный ящик. Я умоляю вас хоть на короткое время перестать быть божьим
человеком, умоляю хоть на мгновение сделаться возлюбленным Жюльетты!
Возбуждение Клода выдало в нем истинного кармелита: святой
отец мгновенно капитулировал перед молочно-белыми грудями с розоватыми сосками,
которые я, как бы невзначай, выставила напоказ, перед моими сверкающими
глазами, отчаянными жестами, перед моими спотыкающимися речами, которые
свидетельствовали о моей греховной страсти.
И он заговорил по-другому, сдерживаясь из последних сил:
— Ваша прекрасная подруга только что предлагала мне
вещи, на которые намекает ваш блуждающий взор и которых я сам страстно жажду…
О, вы — две сирены, ваши сладкие речи кружат мне голову, я не могу больше
сопротивляться… Давайте уйдем из церкви, у меня есть маленькая комнатка
неподалеку, и если вы согласны, я сделаю все, что в моих силах, чтобы утешить
вас.
